Правила счастья кота Гомера. Трогательные приключения слепого кота и его хозяйки - Гвен Купер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я помню, как впервые попала в Нью-Йорк с родителями: было это на День благодарения, и для меня, шестилетней, главным открытием стал тогда как раз пронизывающий холод — везде, едва на улицу высунешь нос. Все мои представления о холоде до того были почерпнуты из книг, где персонажи, жившие в местах вроде Нью-Йорка, Чикаго или Лондона, всенепременно кутались в пальто и шарфы, прежде чем покинуть родные стены. Зачем они это делали, без собственного, физического, опыта понять было невозможно. Мой собственный тогдашний опыт мог подсказать мне лишь одно: холод есть нечто, что живет в холодильнике или закачивается механическим способом по трубочкам внутрь дома через кондиционер. Тогда же мы с мамой забрели в «Мэйсис»[23], и у меня дух захватило от необъятных просторов целого этажа, где торговали исключительно зимней одеждой: куртками и пальто, а умопомрачительный — в буквальном смысле! — запах кожи перебивал прочие запахи. Этот густо настоянный аромат поверг меня в состояние благоговейного трепета — сколько же людей должно жить в Нью-Йорке! И каждому подавай теплые вещи! Потому что здесь холодно! Хо-лод-но.
Ни Скарлетт, ни Вашти, ни тем более Гомер не обладали даже той крупицей теоретических знаний о холоде, которой обладала я, и, конечно же, подготовиться к нему не могли. Без их позволения холод незаметно «сушил» воздух, подымал им шерстку дыбом и заряжал ее статическим электричеством. К этому обстоятельству Скарлетт и Вашти относились стоически, Гомера же такое положение дел обескураживало. Пересекая комнату по ковровому покрытию, он находил мои ноги, запрыгивал на колени и тут же норовил потереться носами; между нами пробегала искра, и он вместо привычной ласки вдруг получал щелчок по носу. После чего обиженно воротил мордочку, давая мне понять: «Эй, это еще что за шутки? К чему?»
По причине холодов в квартире у меня стоял автоматический нагреватель. Он уже начинал барахлить и периодически издавал резкий и гнусный писк, за которым, как испорченное эхо, тут же следовало: клац, клац, клац. Для Гомера он стал заклятым врагом. Как бы глубоко кот ни погружался в сон, от этого «клац» он тут же вскакивал. Со времен вторжения грабителя Гомер считал себя моим защитником и, загораживая меня, становился между мной и подозрительным шумом, воинственно выгибая спину и предупредительно рыча в сторону нагревателя. Выждав минуту, он осторожно подкрадывался к нарушителю спокойствия, быстро отвешивал ему пару-тройку оплеух и, уверенный, что показал, кто здесь главный, шел снова укладываться спать ко мне на колени. Но не проходило и часа, как коварный нагреватель снова пищал, а затем клацал и скрежетал зубами.
В конце концов суперинтендант заменил его на другой, более уживчивый, но тот, даже когда мотал энергию на всю катушку, ни разу так и не сумел нагреть воздух до уютной комнатной температуры. Зато, надо признать, нью-йоркские холода очень сблизили меня с кошками, в том смысле, что мы старались согреться и держались поближе друг к другу. Теснота нашей новой квартирки, поначалу вызывавшая стойкое противление, стала казаться даром, ниспосланным свыше. Даже Скарлетт вела себя куда покладистее, чем прежде. Для Гомера это стало хорошей новостью, потому что, как ни тосковал он по большому дому для игр, холод превратился в более весомый повод для тоски, и он не мог нарадоваться, когда все мы собирались вместе, включая и Скарлетт, если, конечно, она великодушно позволяла ему греться рядом.
Поначалу в своей привычной властной манере Скарлетт не подпускала других ко мне. Она, видимо, определила для себя все те маленькие выгоды, которые давало близкое общение с мамой, и делиться ими была не склонна, тем более что физический контакт с другими животными она не терпела, исключая, пожалуй, случаи, предусмотренные необходимостью. Заняв господствующую высоту у меня на коленях, она шикала на всех прочих, не гнушаясь даже лапоприкладства, если кто-нибудь норовил пристроиться рядом. А рядом чаще всего пристраивался Гомер. Судя по всему, он уже считал себя взрослым, матерым котом, способным отстоять свои интересы, а не пресмыкаться перед Скарлетт. Поэтому на ее подзатыльник он тут же норовил ответить оплеухой: ты мне не хозяйка, и всё тут. Бывало, дело заканчивалось дракой, и мне приходилось разнимать их, применяя силу. Со временем, пусть и с неохотой, Скарлетт научилась уважать Гомерово личное пространство и лапы не распускать. Как-никак Гомеру было уже почти пять, а значит, у него сформировались собственные привычки, и даже в большей степени, чем у любого другого, самого закоснелого в своих привычках кота, и изменять им в угоду Скарлетт с его философией взбалмошных приступов страстной любви он был не намерен.
Вашти, не обладавшая ни нахальством Скарлетт, ни напористостью Гомера, всякий раз оказывалась вытеснена на задворки событий. Тут уж мне приходилось проявлять характер, чтобы обеспечить ей равную долю участия в обществе любителей посидеть у меня на коленях. Но, глядя на нее, я замечала, что в Нью-Йорке она впадает в уныние куда чаще, чем это было в Майами, и чувствовала за собою вину: мне казалось, что она все больше напоминает классический случай обойденного вниманием «среднего» ребенка.
Вашти привел в чувство первый снег. Скарлетт он тоже поразил, причем настолько, что когда она заметила налипшие на окно снежинки, то забралась на подоконник, оперлась передними лапками о стекло и попыталась сама поймать снежинку изнутри. Она не знала, что такое снег и что он холодный. Она знала лишь одно: там, за стеклом, танцуют белые пушинки, словно так и просятся, чтобы с ними поиграли.
Но Вашти была как будто рождена для снега: белая длинношерстная шубка с пышным, как у песца, хвостом и мягкой, точно вата, подбивкой на кончиках лапок у самых когтей, будто на лапах у нее всамделишные, только маленькие, отороченные мехом унты. Казалось, у нее
