Письмо живым людям - Вячеслав Рыбаков

Он запнулся. Мысль, холодным всплеском полыхнувшая где-то поодаль от произносимых слов, не была новой — он гнал ее, но она все равно стояла позади, словно хмурое, напоенное осенним дождем дерево, и время от времени роняла крупные капли на обнаженную спину души.

Он не был уверен, что кораблей хватит. Это легче легкого было проверить, без всякого компьютера, в уме, — но он запретил себе даже пытаться просчитать, потому что действовать нужно было вне зависимости от того, останутся на Терре люди к моменту коллапса или нет. Если бы Мэлор точно вычислил, что два или, скажем, пять миллионов не удастся втиснуть обратно в до предела облегченные звездолеты, это добавило бы ему мучений, но не остановило бы. Потому что он спасал всю Землю, всю Солнечную систему. Ради этого стоило жертвовать — какими-то долями процента, не больше. Тревога совести была бессмысленна, она выгрызала душу, но пойти у нее на поводу — значило отдаться на волю Ринальдо, который убьет четыре пятых.

Одно Мэлор знал твердо, как если бы это был упрятанный в трепещущих листьях неуверенности крепкий ствол стоящего позади дерева. Убийцей он жить не сможет. Если на Терре останется хоть один человек, — он, Мэлор, спустится с орбиты вниз и черную смерть замученной ради жизни Солнца солнцеподобной звезды встретит рядом с тем одним, или двумя, или двумя миллионами, которых убил, спасая.

И совсем уже некогда было ему размышлять о том, что, коль скоро ни о чем не подозревающих людей приходится за глаза делить на спасаемых и обреченных, значит, в расчеты все же вкралась ошибка. Ее не выявить аналитическим разбором тактики, потому что она — не деловой просчет, но мстительная погрешность против неких истин, которые всегда кажутся слишком общими и вечными для того, чтобы быть применимыми; и не рассудок, а только совесть ощущает противоестественность самой стратегической посылки: один человек молча выкраивает из всех остальных процент потерь. Только совесть, ничего толком не понимая, шепчет: «Обман!» — пока мозг строит ей наперекор безукоризненные, далеко идущие планы; но в тот самый момент, когда уже мерещится, будто самое трудное позади, и жертвы были не напрасны, и уже не придется больше брать себя и других за глотку ради будущего счастья, эти планы с каким-то мистическим, вековым постоянством, и вместе с тем всегда неожиданно, вдруг жидко и скользко выворачиваются наизнанку и, как в шторм лопнувший парус, свирепо хлещут обрывками и своего создателя, и всех, им спасенных.

Мэлор никогда не думал об этом, и тем более теперь ему некогда было забираться в эти дебри, но отволглые листья сомнений трепетали и роняли твердые тяжелые капли, а Мэлор содрогался, превозмогал, старался не раскиснуть и был уверен, что это — мужество.

— Только имейте в виду, — жестко сказал он, — процесс уже пошел. Если вы, скажем, ухитритесь меня взорвать или срочно протаранить генератор в пространстве — все зря, потому что баланс звезды нарушен. В ближайшем будущем она так или иначе либо коллапсирует, либо взорвется. Терра обречена. Я не блефую, Чжуэр. В моей каюте, в левом верхнем ящике стола, вся математика. Покажите экспертам.

Посеревшие губы Чжуэра беззвучно шевелились. Мэлор умолк ненадолго, а потом закричал так, что динамик селектора захрипел от перегрузки, глухо и раскатисто взрываясь на взрывных согласных от хлопков воздуха о микрофон:

— Я не дам вам спалить Землю! Покуражились, безмозглые, хватит!!

Чжуэр непроизвольно встряхнулся, будто пытаясь проснуться.

Но проснуться не удалось. Мир совершил головокружительный оборот. В экспериментальном зале, залитом холодными огнями светильников, с резко отблескивающими гранями пультов, пребывала власть. Дурацкая сталь на двери мешала прийти, дать ей кофе или сок и укрыть ноги пледом.

— Я понимаю, — проговорил Чжуэр медленно.

— Очень рад, — сказал динамик с веселой злостью. — Тогда постарайтесь мне больше не мешать. Я заблокировался в зале и выйду отсюда, только когда смогу окончательно убедиться, что все мои распоряжения выполняются. Помните, Чжуэр, я вам не доверяю! Всем! — Он перевел дух и просто закончил: — Но Землю я спасу.

— Мэлор Юрьевич, — от волнения хрипловатым голосом произнес Чжуэр, — а как у вас с едой?

— Черт, — сказал Мэлор после долгой паузы, — как вы точно бьете. Видна школа. Я сам не так давно сообразил, что даже термоса с кофе прихватить не вспомнил. В голове одни формулы.

— Мэлор Юрьевич. — Голос Чжуэра дрогнул. — Я клятвенно обещаю вам, что мы не сделаем ни одной попытки насильственно прекратить ваше предприятие. Вы убедили меня. Клятвенно обещаю. Разблокируйте зал, не мучайте себя. Будем работать. Вы же понимаете, что переиграли Ринальдо.

Как только язык повернулся сказать такое. Пять лет вместе, пять лет… как верный пес…

Но язык повернулся.

— Каким-то малахольным языком вы заговорили, Чжуэр, — насмешливо сказал голос Мэлора. — Да какие тут могут быть клятвы, когда речь идет о таком деле. Верю, не верю… на ромашках гадать. Я обязан исходить из худшего. Поэтому делайте, что вам говорят.

И это все решило. Если бы дверь открылась, Чжуэр без колебаний низложил бы незадачливую власть и старался бы потом не вспоминать о своей минутной слабости, ибо настоящая власть — в глубине души он знал это точно, — как бы ей по-человечески ни приходилось плохо, должна зависеть лишь от себя.

Но дверь не открылась.

— Поторопитесь с кораблем, — приказал динамик. — Если он погибнет, это будет на вашей совести.

— Есть, — ответил Чжуэр.

Я ненавижу вас, Ринальдо, думал Мэлор, зябко ежась у громадного, залитого трепещущими радугами индикаторов пульта. Засунул под мышки холодные влажные ладони. Будьте вы прокляты. Из-за вас я стал лгуном, теперь — насильником; завтра, возможно, — убийцей. И вы ни малейшего выхода не оставили мне. Потому что справиться с подонками, что там ни говори, можно только их оружием. Ведь подействовало, подействовало! Не то что мои слова там, в кабинете… На насилие приходится отвечать насилием, потому что больше на него ответить нечем. А смолчать, стерпеть — нет права, если ты не подонок.

Погибну я или нет, но все откроется и Ринальдо будут судить. Судить. Если только он не окажется сумасшедшим.

Хорошо, если бы он оказался сумасшедшим…

Как еще объяснить, что он просто не пожелал спасти Землю от взрыва Солнца?

Если я погибну, Бекки с кем-нибудь другим будет кормить пингвинов с рук…

Вот как надо делать дела, с хищным восхищением думал Чжуэр, быстро и энергично шагая к транспортному узлу. Парень сработал ювелирно. Ударное применение монополии на информацию, доходчивая сильная угроза и четкое распоряжение. Шантаж и диктат. Я давно подозревал, что это эффективнее всего. Теперь поработаем. Жаль, моему старику так и не хватило смелости.

Глава III

Результат

— Получено радио с Меркурия на ваше имя.

— Читайте, голубчик, — устало сказал Ринальдо, с трудом скрывая необъяснимую, но непреоборимую неприязнь: он так и не смог привыкнуть к новому секретарю.

— Зашифровано вашим шифром, — сказал Варош.

— Хорошо. Давайте.

Он поставил на стол опустевшую чашку, на дне которой вздрагивали лоснящиеся крупные капли. Он только что ознакомился с сообщением экологов: динамическое ограждение прорвано северо-западнее Огненной Земли — под угрозой Галапагосы и чилийское побережье. Он только что ознакомился с ответом астрофизиков, чисто теоретическая задача отсечения Солнца от нейтринного фона была решена, и решение оказалось фатальным: нужна энергия, равная полной энергии звезды по меньшей мере класса Солнца; такую энергию в Солнечной системе просто неоткуда взять, в ней лишь одна звезда — само Солнце. На плане Мэлора можно ставить крест.

Хорошо. Мы вывезем десять миллиардов. Пусть даже двенадцать. Пусть даже — кровь из носу — двенадцать с половиной. Но что будет с их душами там, когда они узнают все? Легче всего отмахнуться: это их проблемы, нам бы разобраться со своими, с тем, что навалилось сейчас, а уж души, понимаете ли, — пусть спасибо скажут, что живы остались, и не киснут, вот и все души. Но…

Если у них снова возникнет какая-то трудность, которая потребует общих усилий?

Доделывать, переделывать, начинать сначала нам придется еще не раз…

Но когда мы решаем, будто переделывать уже не придется, и то, что делается сейчас, — совершенно правильно на все времена, нужно лишь делать скорее и лучше, тогда мы предпочитаем исключительно веру. Так быстрее, легче, необременительнее. Кажется, что это в интересах всех — не дать делу утонуть в досужих спорах; споры же в такие времена всегда почему-то называют досужими, наверное, из страха оказаться не в состоянии убедить оппонентов в своей правоте. Так вдобавок и людям здоровее: общая вера упрощает и соединяет, а личные раздумья — усложняют и разъединяют, и нужно на порядок больше доброты, терпимости, понимания, чтобы сохранить способность к общению; куда проще дать отстричь себе две трети человеческого мозга и этим застраховаться от угрозы человеческого одиночества. Но когда приходит неизбежное время начинать сначала и переделывать, тот, кто раньше просто верил, теперь так же просто не верит — и он уж пальцем о палец не ударит. И уже сам спровоцирует следующий шаг в ад — нарастание принуждения. На которое так сетует потом. И вместо того чтобы следить за точным соблюдением наилучшей меры, следить сообща, одни все силы отдают тому, чтобы заставлять, а другие — тому, чтобы уклоняться. А когда мера оказывается пройденной и начинается сопротивление и распад всей социальной структуры, заставляющие принимают их за сопротивление и саботаж уклоняющихся. И по привычке отвечают механическим, бездумным усилением давления. И так вместе влетают в следующий кризис.