Нарушая все запреты - Мария Анатольевна Акулова

Под его контролем – две сковородки. На обеих потрескивает смесь подсолнечного и сливочного масла.

На одну ложатся крупно нарезанные куски черного пористого хлеба. На вторую с шипением опускаются яйца.

Полина следит за этим, обнимая его поперек туловища. Прижавшись сзади.

Знает, что ему так неудобно, но отлипнуть не может. Да он и не просит. Пахнет так вкусно, что у Полины полон рот слюны и ужасные комплексы.

А ещё то и дело розовеют щеки из-за воспоминаний. Между ними всё так откровенно…

Он – такой переменчивый. Полчаса назад вдалбливался в тело, шепотом обжигая пошлостями. Теперь заботливо гладит кисти, которые там, в спальне на втором этаже, совершенно не жалел.

Оглядывается. Целует в подставленные навстречу губы. Тянется за солью на одну из верхних полок. Присыпает желтки…

– Так баб-Лампа делала…

Поясняет, хотя Полина и так догадывается, от кого научился.

Его баб-Лампа была золотой. У самой Полины сердце сжимается из-за мысли, что познакомиться с ней не удастся.

– Садись…

Гаврила просит, кивая на один из снятых заблаговременно стульев.

Полина слушается, пусть и с сожалением.

Едет рукой по ажурной скатерти, которую Гаврила успел застелить. Боится немного, что они испачкать могут, но убрать не просит. Слишком с ней красиво.

Кухню по-прежнему волшебно прошивают лучи солнца. Те, которым удается пробиться сквозь листву яблони. Через открытую форточку с улицы доносятся редкие звуки проезжающих по одной из сельских улиц машин, скутеров… Трели велосипедных сигналов.

Полина опускается на стул, подтягивает под подбородок колено, уже отсюда следит, как её Гаврило достает тарелки, овощи нарезает…

– Это всё местное. Ты попробуешь – обалдеешь.

Гаврила поясняет, поворачивая голову к ней. Полина кивает. Она даже от запаха обалдевает. Здесь всё так пахнет… Искренне.

Насыщено и по-настоящему.

Перед её глазами опускается тарелка с помидорами и огурцами. Дальше – те самые блестящие маслом чуть поджаренные, но всё еще мягкие гренки.

Последней – глазунья. Гаврила – волшебник. Ни один желток не потек.

Он садится рядом. Одна вилка ложится на ее тарелку, второй он тут же берется орудовать.

Не стесняется своего аппетита. Смотрит на Полину, напоминая, почему они оба такие голодные…

Повторяя за парнем, она берет гренку и мокает в желток, дальше – в рот, пока не капнуло. В прикуску – посыпанный крупной солью огурец с надрезами…

Вместе с хрустом во рту будто бомба взрывается. Это слишком просто, чтобы оказаться настолько вкусным. Но правда ведь…

Страшно захлебнуться слюной и по-прежнему заляпать скатерть, но есть медленно просто невозможно. В жизни вкуснее не было…

Она и в жизни вот так за столом не сидела… У нее в жизни по рукам не тек помидорный сок…

– Бычье сердце… Наши растят…

Гаврила поясняет, а у Полины любой ответ – глазами. Это всё должно стоить целое состояние. Иначе она ничего не понимает в этой жизни.

Еле сдерживается от того, чтобы облизать тарелку, когда она оказывается пустой. А еще от того, чтобы доесть с общих – овощи и хлеб. Но Гаврила больше, ему нужно больше же есть. За тем, как это делает он, Полина тоже следит с жадностью.

– За ягодой еще схожу тебе. Понравилась же, правда? Тоже хорошая…

Реагируя на обещание Гаврилы, Полина улыбается.

– У вас большой дом… – её замечание веселит Гаврилу, но он сдерживается. Уголки губ дрожат. Глаза поблескивают… Он будто спрашивает: «худшего ожидала?». А Полине всё бы полюбилось.

– Дед у меня рукастый был. Добротно всё делал. Глава колхоза в свое время. Потом – сельский староста. Уважали его. Делать умел, не ленился.

Он не хвалит и не хвастается. Говорит, как есть. Даже суховато, наверное. Полине хотелось бы, чтобы побольше и поподробней, но и этим довольствуется.

– Дом построил. Хозяйство с бабой держали. Умер рано только. Я его не помню почти. Мамка моя довела… Говорят, когда сестренку привезла – у него сердце и не выдержало…

Он уже не впервые упоминает о сестренке, но тут, как бы любопытство ни подмывало, Полина от вопросов воздерживается. Чтобы не ляпнуть – даже губу закусывает. Там трагедия явно. А она не хочет Гаврилу в прошлые ужасы погружать.

– Мы с баб-Лампой остались. Потом вдвоем с сестренкой, считай… Бывало, мамка нас сюда привозила. Оставит – уедет. И мы лето целое вдвоем…

– Дети? – Полина переспрашивает, округлив глаза, Гаврила кивает, улыбаясь без сожаления.

– Дети… – Подтверждает. – Нам тут лучше было, чем в городе. Она ж бухала. Вечно как приведет мудака какого-то… Любовь сначала, потом дерутся. А я малой – раз разниму, второй раз по шее получу. Настю вообще пытался не подпускать к этому всему… Она же красивая была… Мало ли…

От слов Гаврилы по коже Полины мурашки. Её детство было совсем другим. Она ежится, обнимая себя руками. Ей стыдно за это. Обнять его хочется. И Настю. Красивую…

– А тут… Все свои. Всем нас жалко. Кто накормит, кто одежку отдаст. Да и в доме много всего было. Что мамка не продала – мы продавали…

– А дом почему не продала?

– Баб-Лампа завещание оставила. Мой дом был. Не мамкин. Баб-Лампа знала, я бы Настьку не бросил, а мать наша…

Гаврила обводит взглядом кухню, Полина ежится сильнее. Из просто дома он в этот момент превращается в дом с историей. В ушах Гаврилы, наверное, сейчас отголоски детского смеха и голос баб-Лампы…

– Она у нас хорошая была, Полюшка… Такая хорошая…

Он встает, выходит ненадолго, оставляя Полину в зыбкой тишине. Возвращается с той фотографией, которую Полина краем глаза увидела в гостиной.

Баб-Ламка кажется суровой. Не улыбается, смотрит в объектив… Но это может только впечатление. Тогда же фотографировали иначе…

– Чуть-чуть похож…

Очевидного сходства с Гаврилой в женщине нет, но Полина