Ногти (сборник) - Михаил Елизаров

— За что? — Я плюхнулся задом в барханчик.

— Ебаться очень хотел… Как и ты! — Киоскерша открыто засмеялась. Не добежав до прибоя, она развернулась. — Так что не распаляйся.

И море съело ее. Остался только голос: «Не сиди на песке, яйца застудишь! Одеяло расстели…»

Я знал, почему мне грустно. Шампанское стоило столько же, сколько беззаботный крымский день с персиками и пивом. Даже если я выпью половину нелюбимого мною напитка, то горечь ситуации и вторые полбутылки перевесят все.

Киоскерша в мокрых блестках вышла из воды.

— Подвигайся. — Она промокнула лицо краешком сарафана и опрокинулась на спину. — Чего скис, кавалер?! — Полные звезд, ее глаза сверкали, как пенсне.

Я тем временем лущил серебряное горлышко:

— Пьем?

— Да не хочу я твоего шампанского, от него в желудке бродит…

У меня возникло серьезное опасение, что на почве воздержания я повредился и тосковал вслух. Я решительно откупорил зашипевшую, как сковорода, бутылку и протянул киоскерше:

— Хоть глоток выпей. Для тебя покупал…

Она приподнялась на локтях:

— Если для меня, почему не спросил, чего мне хочется? Я водку люблю.

Чтобы не оправдываться, я отпил пенный вершок.

— Ты откуда приехал?

— Из Харькова.

— Не была… — Она перехватила бутылку и расторопно, граммов на сто, присосалась. — Гадость редкая… Ну, а он красивый, твой Харьков?

— Да никакой! — Мне сделалось сладко от мысли, что, унизив родное болото, я унижусь вместе с ним и, повесив на шею такой валун, быстренько достигну илистого дна, оборвется гирлянда пузырей, не качнется ряска, киоскерша удивленно спросит: «А что я, собственно, здесь сижу?» — и уйдет баиньки, тут я и воскресну…

— Уродливый, убитый город, смотреть не на что. Центр можно обойти за полчаса. Хуеем от Сумской, а вдуматься — ничего в ней нет, сраная улочка…

— Ты у нас зимой не жил, — киоскерша в несколько весельных взмахов похоронила в песке ноги. — Шторм, дождь… Этой зимой был снег, я играла в снежки…

Она повернулась ко мне. Я изловчился и поцеловал киоскершу в холодные губы.

— Все вы одинаковые, даже смешно… — Она коротко отхлебнула и впечатала бутылку возле моей ступни. — Допивай!

Я застонал изощренным, выверенным стоном — страсть, сдерживаемая опытом, нежность, укор слились в нем (так мне казалось) — и вторично приник, влип в ее безразличный рот. Я щекотал языком, как гадючка, закатывал глаза, отлипал, чтобы прошептать: «Ты такая красивая», — опять впивался, ловил кончик ее языка и обсасывал его, как воблу. Оставаясь безучастной, она не мешала.

Я расстегнул верх ее купальника. Обнажились миленькие грудочки, что лисьи мордочки, я обхватил губами крепкий сосочек и, покусывая, принялся выписывать слюнявые восьмерки. Через пять минут я представлял, что надуваю резиновый матрас.

Она тихонечко икнула.

— Это от твоего шампанского, — киоскерша сделала попытку привстать.

Я утроил языковые усилия, судорожно мял пухлую половинку ее закатанного в нейлон зада, нависал всем телом…

Она сказала: «Мне надоело», — и немыслимая порция норда была в прозвучавших словах.

Надев сарафан, она демонстративно заголилась, чтобы стащить с себя мокрый купальник. В каждом ее движении сквозила вера в собственную безнаказанность. Не в порядочности и не в страхе дело: я не мог взять киоскершу по другой причине — это было равносильно попытке долбить хуем вечную мерзлоту.

— Ка-а-кой злю-у-щий, — игриво размазывая гласные, сказала киоскерша.

— Объясни мне, зачем ты пришла, если я тебе не нравлюсь?!

— Очень нравишься, с тобой так интересно…

На обратном пути я разыгрывал вычурную беспечность, сорил анекдотами, размахивал, пританцовывая, руками и пел на итальянском.

Киоскерша все поняла превратно:

— Во как тебя развезло…

Кодекс чести поселковой бабы строго-настрого указывал заботиться о пьяном, отгонять от него агрессоров, не давать ему падать и ушибаться, разрешал журить, но незлобиво — иначе позор, отлучение от печи и рубки дров.

— Слабенький такой, глазки косенькие…

Упрямо настаивая, что трезв, я сделал глубокую, переходящую в журавля, ласточку. Демонстрируя чудеса памяти, в кафе возле набережной купил нам по стакану водки.

— Ой, не надо бы, — поддержала авантюру киоскерша.

Помню, бармен скалился и подмигивал, потом я долго, как слон, ниагарил под ствол маслины, все более окунаясь в восковую дрему.

Киоскерша проводилась домой без моего участия.

Не включая света, спазматичными рывками я стянул маечку, клозетным движением спустил шорты, избавился от тапок и рухнул без сил на койку. Мне приснился цветной, игровой сон, в котором последовательно дублировались события прошедшего вечера, вплоть до момента, когда я вжикнул ширинкой, чтоб отлить. Сработал автостоп, и я проснулся.

Я ощупал простыню и счастливо убедился, что не оскандалился. Не вынырнув толком из сомнамбулической дремы, я толкнул дверь, распахнувшуюся с неожиданным стуком, и шагнул за порог, расставив для равновесия руки, точно собирался идти по канату.

На скамейке у летних умывальников курил на луну юный сосед. Во вчерашней беседе он нашел повод ввернуть, что, учась в десятом классе, подвел итог числу своих любовниц — их оказалось тридцать. Я тогда еще подумал, что был скромнее в его возрасте и врал на десяток меньше…

Сквозь сон и хмель я увидел, что сосед странно взволнован. Он вскочил и, тыча сигаретой в небо, зашептал, будто оправдываясь:

— Ночь… Душно… Я покурить вышел, только покурить!..

— Конечно, — я смахнул комара с его щеки.

— Да покурить же, только покурить! — пролаял выхлопным кашлем сосед и отскочил, вскинув к лицу кулачки.

Я механически улыбнулся и пошлепал в сортир. Возвращаясь через минуту, отметил, что соседа на скамейке уже нет.

Проснулся поздно, ближе к полудню. Первым обнаружилось то обстоятельство, что спал я голым. Трусы, очевидно, снялись вместе с шортами.

Я вспомнил перекосившийся рот юного соседа и забеспокоился. Вид пьяного десантника без трусов мог быть ему неприятен. Я успокоил себя, что после завтрака найду соседа на пляже и извинюсь за ночной стриптиз. В том случае, если он придал ему значение.

В голове стояла переменная облачность, и я оделся, жестко фиксируя внимание на том, что надеваю.

На кухне хозяйка проворно сортировала по корзинам утренний сбор крыжовника и смородины.

Я вскипятил воды и заварил бульонный кубик.

— Отраву жрешь, — удовлетворенно хмыкнула хозяйка. — Я курку вчера резала, давай насыплю живого бульончику.

— Спасибо, у меня на курицу аллергия…

— Это оттого, что привык говном питаться. И аллергия будет, и язва!

Я достал из холодильника пенек салями и бережно произвел срез.

— Синтетика! — громко удручилась хозяйка и с материнской расторопностью подхватила корзины, как колыбельки. — Сосед твой сегодня уехал, на неделю раньше, я деньги вернула, но мне же обидно, что люди скажут, а он говорит: «Аллергия на солнце»… Он, правда, поганенько выглядел, и вроде морозило его, я говорю: «Ты к доктору в санаторий сходи», — а он: «Нет, лучше домой поеду», — и побежал чуть свет на автобус… Ты абрикос хоть поешь, я тебе повыбирала. — Хозяйка взглядом указала на артиллерийскую пирамиду на столе и заспешила к воротам. Подошло время крымской сиесты, и с пляжа потянулись вереницы курортников.

Любимая

Всю ночь хотелось отсосать у Гриши, но не получалось, переживала ужасно, утром проснулась, было стыдно перед Димой. Он еще дремал и не подозревал, я растормошила его, повернулся, мой родной, на щеке от подушки розовый пролежень, и я подумала, что если уж сосать — так только Диме.

Пришел Антон и просил весь вечер, я сказала:

— На, подавись, но знай — это наша последняя встреча!

Антон заржал:

— Дура, мы с тобой только начали.

Я не растерялась:

— Ты, сволочь, всех моих подруг перетрахал. — А потом, глядя в глаза: — Люблю тебя, Антон!

Глазки преблядские, а трахается, как заяц, штрык-штрык — и на бок, даже не верится.

Вадик спросил:

— А я как трахаюсь?

— Ой, ты как медведь, — я к нему прильнула.

Он сказал по секрету, что поступает в духовную семинарию, я размякла и правду-матку наружу.

Он смутился:

— Откуда эта нечистоплотность? Твоя набожность изумляет, но помни, Викочка, цена ей — копейка!

Я бы слушала его полжизни, но надо было решать, и обо всем написала Диме в армию. Ездила к нему на присягу.

Димина мама успокоилась: «Вместе, дочка, ждать будем», — и угощала консервацией.

Я смеялась, потому что давно подъебывала Юльку:

— Юлька, как минет делать?

Она говорит:

— Ты помидор консервированный когда-нибудь ела?