Принцессы немецкие – судьбы русские - Инна Соболева

Заметим, Александра Федоровна не пишет, что именно она нашла для невестки прекрасного священника; именно она потребовала не спешить с конфирмацией, дать девушке привыкнуть к новой жизни. Марию Федоровну в свое время такие «мелочи» не заботили. Так что все, кто утверждает, что Александра была чуть ли не копией свекрови, глубоко заблуждаются. По внешним признакам – да. По сути – они антиподы. Добавлю, что, скорее всего, благодаря тому, что Александра Федоровна так деликатно подготовила невестку к переходу в новую веру, будущая императрица Мария Александровна стала человеком искренне и глубоко верующим и всю жизнь делала очень много для русской православной церкви.

Но вернусь к событиям, с которых начиналась жизнь принцессы Шарлотты в Петербурге.

Приближалось 1 июля – день нашей свадьбы. Мой жених становился все нежнее и с нетерпением ожидал дня, когда назовет меня своей женой и поселится в Аничковом дворце. Накануне 1 июля, который был к тому же и днем моего рождения, я получила прелестные подарки, жемчуг, брильянты; меня все это занимало, так как я не носила ни одного брильянта в Берлине, где отец воспитал нас с редкой простотой… Мне надели на голову корону и, кроме того, бесчисленное множество крупных коронных украшений, под тяжестью которых я была еле жива. Посреди всех этих уборов приколола к поясу одну белую розу.

Как тут не вспомнить: однажды Елизавета Алексеевна тоже приколола к поясу живой цветок. Свекровь сорвала его и бросила на землю. На свадьбе Николая и Александры Мария Федоровна умилялась…

Для Александры начиналась новая жизнь: «Я почувствовала себя очень, очень счастливой, когда руки наши наконец соединились; с полным доверием отдавала я свою жизнь в руки моего Николая, и он никогда не обманул этой надежды!»

У немецкого художника Франца Крюгера, который долго работал при русском дворе, есть чудная акварель: двое всадников, стройный молодой мужчина, устремивший влюбленный взгляд на изящную юную женщину в маленькой шляпке, напоминающей нимб. Это Николай и Александра вскоре после свадьбы – образ незамутненного счастья. Крюгер будет писать царственную чету много раз. Его портрет Николая (уже императора), красавца с парализующим зрителя взглядом светлых, прозрачных, морозно холодных глаз, станет эталонным. А вот портрет Александры Федоровны, сделанный незадолго до смерти Николая, свидетельствует: время оказалось к ней беспощадно. Нежная девичья красота ушла, зато как ярко проявился характер: ум, воля, терпение, смирение… Не раз рисовал Крюгер и царских детей, чаще всего – старшего. Этого необычайно красивого мальчика окружала такая забота и любовь, какой до него не знал ни один наследник престола. Он станет первым российским императором, который взойдет на трон без каких бы то ни было проблем – абсолютно спокойно и законно.

О появлении на свет этого желанного ребенка вспоминала его мать:

…Я должна была прекратить верховые поездки, так как однажды за обедней, когда я старалась выстоять всю службу не присаживаясь, я упала тут же на месте без чувств. Николай унес меня на руках… Этот случай, в первую минуту напугавший присутствующих, был предвестником моей беременности, которой я сама едва верила; это известие обрадовало всех! Говорят, будто на том месте, где я упала, нашли обсыпавшиеся лепестки роз, вероятно, из моего букета, и это нашим дамам показалось очень поэтичным. Начались приготовления к поездке в Москву, где двор должен был поселиться на зиму. Делалось это с целью поднять дух древней столицы, истребленной в 1812 году от пожара… По предписанию докторов пробыли мы в дороге из-за меня двенадцать дней Порядочно-таки долго! Впоследствии я слышала, будто императрица Екатерина, будучи великой княгиней, на этот путь по той же причине употребила шесть недель. Я страдала тошнотами, но… длинное это путешествие совершила весьма приятно, так как ехала с мужем, и мы немало ребячились. По приезде, проснувшись поутру, я подошла к окну, и когда увидела великолепное зрелище, открывающееся на Москву, которая расстилалась, словно панорама, у моих ног, то сердце мое забилось: я поняла Россию и стала гордиться тем, что принадлежу ей!.

Ее слова о рождающейся любви к России заставляют меня отвлечься от рассказа о появлении наследника и вспомнить человека, который сделал неоценимо много для того, чтобы эту любовь укрепить, сделать ее глубокой и не созерцательной, а действенной. Как раз в то время, когда она ждала ребенка, великая княгиня близко узнала Василия Андреевича Жуковского, с которым познакомила ее свекровь и попросила его учить невестку русскому языку. Александра Федоровна вспоминала:

… Человек он был слишком поэтичный, чтобы оказаться хорошим учителем. Вместо того чтобы корпеть над изучением грамматики, какое-нибудь отдельное слово рождало идею, идея заставляла искать поэму, а поэма служила предметом для беседы; таким образом проходили уроки. Поэтому русский язык я постигала плохо, и, несмотря на мое страстное желание изучить его, он оказывался настолько трудным, что я в продолжение многих лет не имела духу произносить на нем цельных фраз.

Едва ли в этом можно упрекать только учителя. Ученица тоже не проявляла особого рвения к грамматике. А беседы, равно увлекательные для обоих, можно было вести и на немецком, которым оба владели в совершенстве.

Да и вообще учителем он был в самую последнюю очередь. В первую он стал другом, которому можно довериться во всем. Ей необычайно повезло: у монархов редко бывают друзья, да еще такие бескорыстные, как Жуковский. Он был одним из самых чистых, самых благородных людей своего времени. Недаром современники говорили, что характер Жуковского – национальное достояние России.

А на уроках он руководствовался горациевым правилом: сочетать приятное с полезным. Он рассказывал своей ученице о России с такой любовью, что она, если бы даже эта любовь еще не пробудилась в ее душе, не могла бы сохранить равнодушие. Она не оставалась в долгу: с такой же страстной любовью говорила о Германии. Возможно, эти ее восторженные рассказы сыграли через много лет не последнюю роль в его решении поселиться в этой стране.

Она прекрасно знала и любила немецкую поэзию. У нас время от времени выходят поэтические сборники: на одной странице – текст на языке автора, на другой – русский перевод. Придумали такие сборники Жуковский и его августейшая ученица, выпускали всего несколько экземпляров. На обложке писали не имя автора, не название, а всего два слова: «Для немногих». Она предлагала любимое стихотворение кого-то из немецких поэтов, он переводил. Так, по желанию ученицы, он перевел – открыл для русского читателя – неизвестных до той поры Шиллера, Гете, Уланда, Гебеля. Даже в те давние времена далеко не все, с восторгом читавшие блистательные переводы Жуковского, знали, кто вдохновлял его на эти труды. А уж сейчас об этом вообще едва ли кто помнит.

По свидетельству Карамзина, поэт был совершенно очарован нежной душой своей ученицы. Похоже, это была, как говорят французы, amitie-amoureuse – дружба-влюбленность – бескорыстная, бестелесная, ни на что не претендующая. Он пишет в дневнике: «Она – моя религия! Нет большей радости, чем с чистотой внимать красоте чистой души!» (в подлиннике это написано по-французски). Каждая встреча с царственной ученицей вызывала у Жуковского новый прилив «чистого восхищения красотой этой чистой души». Однажды он был растроган особенно: отдавая великой княгине молитву во время вечерни, он «вдруг увидел в ее руках другого рода молитвенник: письма ее матери! Какая прелестная, трогательная мысль обратить в молитву, в очищение души, в покаяние – воспоминание о матери!… Вот настоящая, чистая набожность!»

Память о матери была для Александры Федоровны священна. Ее матушка, королева Луиза Прусская, была одной из самых ярких, умных, красивых женщин своего времени. Для маленькой Шарлотты – просто мамой, самой любимой на свете. Она не могла забыть нежности ее рук, мягкого света глаз, запаха волос. Как будто мама никогда не покидала ее. Особенно часто вспоминала, как они вдвоем въезжали в освобожденный от французов Берлин. Народ ликовал, приветствуя свою королеву. А она наклонилась к маленькой дочери и тихо сказала: «Запомни, Лотхен, главное, что должен правитель, это быть с людьми человеком». Шарлотта никому не рассказывала об этом неизгладимом впечатлении детства…

Вернусь к мемуарам Александры Федоровны:

…Надежда сделаться матерью всецело переполняла мое сердце. Эта минута наконец наступила! На Святой неделе, когда колокола своим перезвоном славословили праздник Воскресения, в среду, 17 апреля 1818 года, в чудный весенний день… в одиннадцать часов я услышала крик моего первого ребенка! Никс (великий князь Николай Павлович) целовал меня и плакал, и мы поблагодарили Бога вместе, не зная даже еще, послал ли Он нам сына или дочь, но тут подошла к нам maman и сказала: «Это сын». Мы почувствовали себя еще более счастливыми при этом известии, но помнится мне, что я ощутила нечто важное и грустное при мысли, что этому маленькому существу предстоит некогда сделаться императором.