Голубь и Мальчик - Меир Шалев

Голубь скрылся с его глаз в тот миг, когда открылся ее глазам. Она отвязала, и прочла, и написала любимому: «Да, я помню, да, береги себя, пожалуйста, нет, я больше не сержусь, да, я и ты», вложила в перо, закрыла, привязала и запустила. Голубь, которого привез ей Малыш, взлетел немедленно, но руки девочки, которые обычно после каждого запуска оставались протянутыми вверх, сейчас сразу вернулись и прижались к ее губам, останавливая их дрожь. Она провожала голубя глазами, пока он не показался его глазам. Ее тряс озноб, ей казалось, что она вдыхает и глотает его запах. Боль прорезала ее внутренности. Ее руки, независимые и безудержные, как мысль, оторвались от губ и прижались к животу.

Глава пятнадцатая

«Бегемот» пересекает Долину Креста, минует дряхлый английский бункер, почему-то красного цвета, и взбирается по улице вверх. Я пытаюсь мысленно слущить и убрать с этого подъема построенные с тех пор жилые дома и представить себе путь, которым поднимались тогда Малыш и его товарищи: каменистый склон, оливковые деревья и древние каменные ступени, ослиная тропа, петляющая меж маленьких делянок. Бойцы взбираются по склону, чуть согнувшись под тяжестью снаряжения и оружия, но быстрее, чем кажется глазу, и тише, чем улавливает ухо. Их пояса подогнаны и затянуты, не видно ни усталых, ни отставших, ноги уже опытны, привыкли пробираться в темноте среди камней и не требуют взгляда, чтобы не ушибиться.

За спиной Малыша была его переносная голубятня, а в ней три голубя: голубка, которая только что спаровалась со своим напарником из голубятни командования бригады, большой и нервный голубь из голубятни Хаганы в Иерусалиме и бельгийско-тель-авивская чемпионка его любимой. Ночь и ноша сильно затрудняли его движения, и не только из-за тяжести и темноты, но также из-за страха, и волнения, и беспокойства о голубях, и необходимости обдумывать каждый шаг и каждый поворот тела. Несколько раз он спотыкался, а один раз чуть не упал, но шедший следом боец протянул сильную длинную руку, схватил за рамку голубятни и помог ему устоять на ногах.

По плану они должны были пройти как можно дальше, а к самому монастырю приблизиться ползком. Но оборонявшие монастырь солдаты иорданского легиона и иракские добровольцы заранее устроили засады среди скал и сразу же открыли по ним сильный огонь с разных сторон. Многих ранило. Огонь не испугал Малыша, как и несколько дней назад, во время обстрела их колонны, когда она поднималась в Иерусалим. Но голубятня давила и мешала ему, а неопытность замедляла шаги, и, когда послышалась команда отступать, он с трудом догнал товарищей, сбегавших назад по склону.

Под утро бойцы снова начали подниматься к той же цели. По ним опять открыли огонь, но на этот раз ближе к монастырским стенам, и они решили не отступать, а идти на приступ. Преимущество темноты они потеряли сразу, потому что кто-то бросил ручную гранату и поджег стоявшую там бочку с горючим, о существовании которой никто не догадывался. Соседний с монастырем дом загорелся, пламя осветило всё вокруг, но штурмовавшим все-таки удалось ворваться в здание монастыря через маленькие ворота в северной стене и сразу же приготовиться к обороне. Они поставили вдоль стен столы, а на них стулья, чтобы можно было, стоя на них, стрелять через высокие узкие окна молельни. Малыш, как не имевший боевого опыта, поддерживал одного из стрелявших сзади, чтобы тот не упал от отдачи ружья.

Снаружи бешено стреляли. То и дело слышались крики раненых. Малыш почувствовал, как дернулось тело бойца, которого он поддерживал. Раненый упал со стула и перевалился через голубятню. Голуби забились в своей клетушке. Раненый закричал. В воздухе летали перья. Малыш поднял голубятню и побежал найти для нее другое место, но наткнулся на командира отделения. Тот ударил его прикладом «томмигана» и крикнул:

— Да сядь ты уже где-нибудь, разъебай, или займи позицию и начни стрелять, только тебя мне здесь не хватало с твоими сраными голубями!

Раздавались всё новые крики раненых. Малыш подошел к санитару и спросил, нужна ли ему помощь.

— Мне нужны еще бинты и побольше света, — сказал санитар.

Малыш нашел простыни и скатерти и порвал их на узкие полосы. Потом расставил в том углу, где работал санитар, подсвечники с большими церковными свечами. Стрельба снаружи не затихала и не ослабевала. Монастырский колокол звенел и гудел.

— Люди умирают, — тяжело вздохнул санитар, — а этого каждая пуля возвращает к жизни.

Посланные на крышу пулеметчики были подстрелены один за другим. Число раненых росло, и их крики страшили и мучили остальных. Поврежденная рация умолкла. Малыш был уверен, что его вот-вот попросят запустить голубя, но командир снова набросился на него:

— Ты всё еще здесь? Ну, тогда у меня есть для тебя дело. Метров за тридцать отсюда есть склад, его немного трудно увидеть в темноте, но он там. Беги и захвати его.

— Что значит «захвати»? Что я должен сделать?

— Не волнуйся, я подошлю к тебе еще несколько человек. Если мы пойдем в контратаку, вы прикроете нас оттуда.

— А что с голубями?

— При чем тут голуби? В заднице я видел сейчас твоих голубей!

— Голубей я не брошу.

Командир вдруг улыбнулся широкой и недоброй улыбкой, показав длинные зубы. Малыш вспомнил, что уже когда-то видел их, но не мог припомнить где.

— Ладно, — сказал он, — тогда и голубей своих бери с собой.

Малыш забросил свою переносную голубятню за спину, затянул плечевые ремни, подошел к выходу и сделал глубокий вдох. Страх охватил его и еще какое-то странное приятное чувство. Командир глянул в проулок между монастырем и жилым домом и сказал:

— Там в конце стоит их броневик. Проскочишь мимо него — значит, спасся. Если нет, встретимся в аду.

И подтолкнул его:

— Давай! Я тебя прикрою. Беги зигзагами! Быстро!

Малыш рванулся и побежал вдоль стены. Он не петлял зигзагом и не пригибался, бежал по прямой и, к своему удивлению, не был ранен и не упал. Хотя он слышал выстрелы, но не слышал свиста пуль вокруг, как в военных рассказах своих товарищей. Он бежал по прозрачному туннелю тишины и неуязвимости, который знаком только совершенным новичкам или очень опытным бойцам, ощущая приятное зеленое тепло своего плаща и тяжесть голубятни, которая уже не давила, как при подъеме к монастырю, а хорошо уравновешивала болтающиеся внутренности, ускоряла ноги и делала ровным его бег. Ему представилась картина: голуби, что на его спине, распахивают крылья и он подымается и летит вместе с ними.

Дверь склада была заперта. Он так испугался, что одного его удара хватило, чтобы сломать тонкий железный крючок. Он ворвался внутрь, сбросил с плеч голубятню и только сейчас заметил, что его «стэн» исчез, — непонятно, уронил он его на бегу или забыл в молельне.

Он положил голубятню на землю и сел рядом с ней. Я дрожу, как нога у Мириам, вдруг подумал он и вспомнил, как однажды ночью, сразу же после того, как был отправлен в кибуц, встал с кровати и тихонько вышел из интерната, лег на траву и стал смотреть в небо, чтобы подумать о своей матери, и вдруг почувствовал, как что-то скользит по его ноге, посмотрел и увидел змею, из больших гадюк Иорданской долины. Он не сдвинулся с места, но после того, как змея исчезла, начал дрожать, и его колени так ослабели, что он не мог подняться. То же самое он почувствовал и сейчас, но опыт говорил ему, что эта дрожь прогонит его страх и успокоит сердце.

Так он сидел там, и успокаивался, и ждал, но никто больше не приходил, и никто не выбежал из монастыря для контратаки, и никого не было видно в том направлении, в котором раньше указывал командир. Он ждал. Время, которое в такие мгновения не поддается никаким способам измерения, все-таки шло. В главное здание он боялся возвращаться, тем более что команда была ясной: сидеть на складе и ждать подкрепления. Его усталость и страх усилились, и, несмотря на шум, и страх, и возбуждение боя, а может быть, именно из-за них, он заснул. А когда проснулся, вскочил с ужасом — где я? На какой берег выбросил меня сон? Помнят ли там, что я здесь? И что там с ними? Розовато-серым стал уже восток и позволял вглядеться. Одна за другой прояснялись детали: каменные стены, маленькое тесное помещение, ящики с рассадой, мешки с удобрением, садовые инструменты — тяпка и вилы, свидетельство лучших дней. На стене наметился слабый квадрат света: маленькое окошко, прикрытое деревянной ставней. Он встал, открыл его и посмотрел вокруг. Поле зрения было довольно узким, но уши подсказали ему, что стрельба снаружи стала потише и направление ее изменилось. Он снова задумался: что же делать? Продолжать ждать? Взять голубятню и вернуться? А если на этот раз ему не повезет? Или если, не дай Бог, пострадают голуби? Ведь голуби важнее, может быть, его самого.

Еще одна пуля ударила в монастырский колокол, и тот опять отозвался ей резким мучительным воплем. Пулеметная очередь пробарабанила по стене его склада, и ее звук был похож на стук дядиных пальцев, когда они скакали по столу, как кони. Стук пуль по броне грузовика, когда их колонна, за несколько дней до того, врывалась в Иерусалим, не был похож ни на то, ни на другое. Через свое маленькое окошко Малыш увидел, что под стенами монастыря прибавилось убитых и раненых арабов. Он опять сел и опять поднялся, и так он снова садился и снова вставал, и смотрел, и видел, как пулеметчик Пальмаха поднялся на крышу и был ранен в ногу. Он услышал крик. Какой-то рослый молодой парень поспешил к раненому, снес его вниз, вернулся на крышу ему на смену и был тут же разорван на куски прямым попаданием мины.