Карающий меч удовольствий - Питер Грин

рукой, развернулся и поскакал прочь от возвышения, его эскорт последовал за ним. Войско теперь опасно затихло. Он ехал медленно мимо легионеров, смотря прямо перед собой. Однако никто не двинулся с места. Вдруг откуда-то вылетел камень, с силой ударив его по голове. Трибун охнул и выпал из седла.

Через мгновение о дисциплине не могло быть и речи. Легионеры нарушили ряды и набросились на его сопровождающих, стаскивая их с коней, нанося удары короткими мечами. Через мгновение все было кончено. Несколько распластанных тел осталось лежать на земле; лошади, лишившиеся всадников, в безумии поскакали прочь. Я обратился к своему легату со словами:

— Если ты все еще желаешь вернуться в Рим, я не держу тебя.

Тот замотал головой, словно борец, получивший вышибающий дух удар.

— Тогда очень хорошо.

Я быстро посмотрел вниз на толпу мельтешащих легионеров. Мои центурионы уже начали восстанавливать боевой порядок, отгоняя людей назад в линию с помощью своих деревянных дубинок.

— Пока ты остаешься со мной — будешь повиноваться моим приказам.

— Да, консул.

— Дай команду сниматься с лагеря и нагружать обозы. Все поставки продовольствия в город должны контролироваться. Все увольнения отменить.

Я сделал легкий вдох и закончил:

— Мы совершим марш-бросок до Рима на рассвете.

В десяти милях от городских стен нас встретило посольство Мария и Сульпиция. Его возглавляли два претора при полных регалиях. Они, вероятно, послали бы консулов, если бы консулы не были заняты другими важными делами. Был поздний вечер, и мы встали лагерем в открытом поле недалеко от Бовилл[95]. Преторов Сервилия и Брута препроводили к моей палатке под строгой охраной.

Было очевидно, что они все еще считали меня неподчинившимся полководцем, которому нужно указать его место демонстрацией власти. Сначала они спросили меня, зачем я пошел на Рим. «Чтобы освободить Рим от его тиранов», — отвечал я им, как было сказано в те давние времена теми, кто изгнал Тарквиния. Тогда уже менее уверенно они осведомились, не прибуду ли я на переговоры с Марием и Сульпицием на Марсово поле.

Я ответил, что просто мечтаю встретиться с Марием и Сульпицием на Марсовом поле. Прислушиваясь к смеху и пению своих легионеров, доносящимся снаружи, я счел это славной шуткой. Словно догадавшись, что было у меня на уме, преторы объявили, что мне запрещено в соответствии с торжественным декретом подходить с армией к Риму ближе, чем на пять стадий. Они понятия не имели, как смогут остановить меня. Их пергаментные свитки со свисающими печатями, исписанные архаичным языком, присущим всем юридическим документам, казались особенно нелепыми для достижения этой цели.

Однако я всегда верил в вежливость, поэтому довольно радостно согласился со всем, что они сказали. Казалось, они почувствовали большое облегчение. Эскорт, который препроводил их из лагеря, был немного небрежен в исполнении своих обязанностей: некоторые из легионеров, которые больше остальных пребывали навеселе, лишили неудачливых преторов их регалий, а заодно официальных нарядов прежде, чем те наконец отбыли.

Той ночью мои старшие офицеры пришли ко мне в полном составе и объявили, что нападение на Рим является невыносимым кощунством и что они отказываются участвовать в нем. Я указал им, что они просто действуют в качестве силы, охраняющей государственный порядок, возможно, более эффективной, чем обычно, однако все же они выступают именно в качестве охранников государственного порядка. Они казались немного смущенными из-за своих несколько путаных понятий об общественном долге: реакционер никогда не удостаивается внимания за свою особенность судить любое дело исключительно по тому, выгодно оно или нет. В любом случае они отказались принять мои аргументы и оставили лагерь приблизительно около полуночи. Я вызвал шесть моих лучших центурионов и своего личного секретаря Лукулла (уже моего близкого друга, несмотря на его молодость) и поставил их в известность, что все они получают повышение по службе. Их энтузиазм был очень впечатляющим; но я прекрасно знал, что энтузиазм вовсе не является заменой опыта. Мои атакующие силы были опасно ослаблены.

Я был тем более восхищен, когда на следующее утро, пока мы снимались из лагеря, мой товарищ-консул Квинт Помпей приехал, чтобы присоединиться ко мне. Он сказал, что обогнул пикеты и прибыл, чтобы предложить мне всю помощь, какую только он в состоянии мне оказать. Смерть его сына сделала из него опасного и непримиримого человека. И снова Фортуна поддержала меня в жизненно важный момент.

Вскоре после полудня мы встали у стен Рима на расстоянии выстрела из лука. Все казалось спокойным, и я размышлял, что Сульпиций и Марий окажутся в довольно трудном положений — ведь нелегко найти в городе достаточно солдат, чтобы противостоять атаке шести легионов. Мы с Помпєем, все еще консулы, стояли и некоторое время смотрели на город, которому обязаны своей лояльностью и преданностью. Тогда я подал сигнал — времени на колебания не было, — и атака, которую мы задумали, стала реальностью.

С небольшого холма, где я разместил свой штаб, я наблюдал, как Помпей со своими людьми движется на север, огибая темную сторожевую стену у Коллинских ворот. Мой второй легион следовал за ним с разрывом в пять минут или около того, чтобы штурмовать Эсквилин. Лукулл с третьим легионом прошел на запад, по Аппиевой дороге и под склонами Авентина, чтобы подойти на Остийскую дорогу у доков и обойти Мария с тыла. Мой четвертый легион я оставил, чтобы охранять наш лагерь; оставшиеся два пойдут за мной в заключительную атаку.

Все, что я мог бы видеть, казалось маленьким и бесконечно отдаленным, масштабное сражение муравьев, в которое не была вовлечена ни одна индивидуальная личность — только общая масса. Крики и рев труб слабо доносились в неподвижном полуденном воздухе. От забитых людьми римских улиц поднимался дым готовящейся пищи, безразличный, как казалось, к происходящему сражению. Люди сновали туда-сюда по Эсквилину и у Коллинских ворот; высокие лестницы воздвигались, качались, падали и снова появлялись. Внезапно большая масса отрядов под щитами хлынула вперед под арку Эсквилина, словно вода, выливающаяся из канализационной трубы. Стена была взята, ворота открыты. Я отдал приказ своему трубачу, и длинная ожидающая колонна двинулась вперед за мной, в полной тишине, если не считать топот ног и звон брони.

Мы штормом пронеслись через Эсквилинские ворота, не встретив сопротивления, топот наших сапог эхом отзывался по каменным плитам. Мертвые тела лежали в водосточных канавах. Ливень плиток и камней приветствовал нас с крыш домов; один камень нанес мне сокрушительный удар по левому плечу. Разгневанный, я позвал своих лучников и приказал им стрелять зажженными стрелами в окна верхних этажей;