Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом - Владимир Першанин

– Все целое, Федор. Осколки позже вытащим.

Снаряд, пробивший броню, не миновал и меня. Один осколок чиркнул по щеке, второй застрял в мякоти правого плеча. Но все это были мелочи. Мы проехали еще километра три и нырнули под огромные дубы, росшие у озера.

Место было наезженным, но нам требовался час-другой, чтобы перевязать раненых, разбортировать колеса и вставить новые камеры. Водитель полуторки, хозяйственный мужик, отшвыривал в сторону пробитые пулями запасные камеры.

– Сволочи, все издырявили.

Одну целую камеру все же нашел. Спешно заклеивали еще пару штук, менее пострадавших. Поручив шины помощникам, откинул капот. Из радиатора била тонкая струйка пара.

– Мылом. Мылом замазывай, – советовали ему.

– Без вас знаю. Ну-ка, помоги…

Танку тоже досталось. Механик вместе с Никоном вытирали остатки крови на полу. В двигателе что-то шипело и пахло жженым. Вниз стекала кровь из тел погибших, лежавших на броне моторного отделения. Сколько нас осталось? Взводный Глазков был ранен в ногу и руку, Гоша получил пулю в здоровую руку и как боец был бесполезен. В строю остались старший лейтенант, водитель полуторки, Никон, трое десантников и я. Еще трое тяжело раненных, кроме Глазкова и Гоши, лежали в кузове машины.

– Сегодня в ночь будем прорываться к своим, – заклеивая цигарку, рассуждал Шевченко. – Лишь бы «тридцатьчетверка» не подвела.

На оставшихся в живых и раненых было тяжело смотреть. Даже не получившие ранений люди выглядели настолько подавленными, почти все с ушибами и синяками от сумасшедшей гонки. Наверное, никто уже не надеялся, что выберется живым. Федор сам наливал остатки рома и спирта, отмеряя по сто пятьдесят граммов раненым и по сто – остальным. Набивали патронами магазины автоматов, вытряхивали боеприпасы из вещмешков погибших, делили гранаты. Я отдал Федору «Вальтер», который просил у меня покойный стрелок-радист Юра Урезов. Наш Юрик! С другой стороны озера подъехали две подводы. Немцы поили лошадей. Начали присматриваться к нам, потом дружно шарахнулись прочь. Шевченко приказал огонь не открывать.

Через час мы двинулись дальше. Кружа по лесным дорогам, добрались до линии фронта. Было тихо и солнечно. Бабье лето. Оставался последний бросок. Лишь бы не постреляли свои. У нас имелись заранее предусмотренные места для выхода из тыла. Кто-то должен был нас встречать. Но наворачивать новые круги уже не оставалось горючего. Решили спокойно, на малом ходу, миновать лесистую низину, а потом, сигналя ракетами, прорываться. Трое добровольцев обследовали место прорыва. Уже в сумерках мы пошли вперед, что называется, наудачу.

Удача на войне – штука капризная. От нас последние дни она отвернулась. Но через линию фронта мы пробились. Стрелять пришлось на нейтралке, пропустив вперед полуторку, сигналящую красными ракетами. Танк попал под огонь зенитных автоматов, я стрелял по вспышкам. 37-миллиметровые снаряды, в основном осколочные, долбили по башне, но не пробили. Я получил еще несколько осколков отколовшейся брони, потом немцы ударили из орудий покрупнее. Близким взрывом меня бросило головой о броню, и я плохо запомнил, как мы ввалились в наши траншеи.

Братья-славяне, как водится, встретили нас огнем, убили водителя полуторки. Лейтенант Миша Глазков в придачу к прежним ранам получил еще две пули, ранили Никона. Но все это было неважно. Мы пробились к своим.

ГЛАВА 11

Встречали нас далеко не с музыкой. Отобрали оружие, выставили охрану. Правда, прислали медсестру и санитаров, перевязать раненых. Выглядели мы как бродяги. В изорванных, прожженных комбинезонах, телогрейках (шинели не носили даже десантники – неудобно спрыгивать с танка), с трофейными автоматами, половина людей в немецких сапогах. «Тридцатьчетверка» была сплошь во вмятинах, а полуторка издырявлена, как сито. Ребят в кузове спасла груда шинелей и то, что они лежали, уперших руками, ногами в борта. Какой-то капитан затеял допрос, но Шевченко послал его подальше. Тот надулся и не разрешил позвонить в штаб дивизии.

– У меня раненые подохнут, пока ты выделываешься. Давай телефон! – заорал Шевченко.

В окровавленном комбинезоне, перебинтованный через живот, со свезенной до мяса щекой, Шевченко выглядел жутковато. Вскоре приехали представители дивизии, и нас отправили в медсанбат. Кого лечили в медсанбате, кого отправили в госпиталь. Мы с Шевченко и Никоном остались в санбате. Обнялись с Мишей Глазковым, Гошей, которых с другими тяжело раненными увозили в госпиталь.

В санбате я пролежал дней двенадцать. Потом нас, как штрафников, оставшихся в живых, полторы недели продержали в отдельной землянке на краю военного городка. Оформляли документы, ждали решения военного совета Армии. Как я понял, дело осложнялось тем, что несколько штрафников считались без вести пропавшими. Я давал показания в отношении капитана, которого Шевченко послал на Т-60 отвлечь от нас немцев. Скорее всего, он погиб вместе с экипажем. Я добросовестно изложил на бумаге, что слышал взрывы гранат, очереди автоматической пушки Т-60. То есть люди сражались. Писали объяснения и другие бойцы.

Приехал Шевченко, привез мне комплект офицерской формы и новые сапоги. Николаю и Никону – теплое белье. Вечером посидели в стороне, среди облетающих осин, выпили фляжку водки, с жадностью ели хлеб с салом и тушенкой. Часть еды оставили ребятам. Федор сказал, что решение в отношении нас придет со дня на день. Все штрафники реабилитированы. А сколько нас осталось: штрафников и просто бойцов и командиров? Двенадцать-тринадцать человек из семидесяти. Вот чего стоили эти «дерзкие» рейды по тылам! Правда, и немцам от нас досталось. Потери от наших внезапных налетов и засад они понесли куда больше, чем мы.

Уезжая, Шевченко обещал ускорить оформление документов. Мы попрощались, я подшил новую форму, нацепил сержантские треугольники и пошел прогуляться. Младший лейтенант на КПП знал, кто мы такие, и разрешил мне выйти.

Я долго бродил по окраине городка. Меня тянуло к людям… и к женщинам. Сидеть в землянке осточертело. Вечером пошел на танцы и познакомился с женщиной, года на три постарше. Она мне понравилась, звали ее Таня. Ни тушенки, ни ворованного белья, как это было в Новониколаевском, никто с меня не требовал. Просто Таня привела вечером после танцев к себе, выставила бутылку самогона и сковороду жареной картошки. Ее четырехлетний сын поужинал вместе с нами и лез меня расспрашивать «про войну». Мне было не до него. Когда я касался руки женщины, тело словно пробивало электрическим током. Она поняла мое состояние и уложила сынишку спать. Раздеваясь, я запутался в одежде и свалился на пол, хотя был не пьяный.

Таня тихо смеялась. Мы легли, но у меня плохо получалось. Таня гладила шрамы и утешала, что завтра все будет нормально. На следующий день я продал трофейные часы, купил спирта, продуктов, а для Таниного сына – кусок повидла. Часы ценились высоко. Хотя продукты были дорогими, мне хватило на бутылку и еду. К Тане я ходил почти каждую ночь. Однажды меня попытался задержать лейтенант, дежурный по КПП. Я отодвинул его в сторону, он достал пистолет. Я шел на него и видел, как у молодого дисциплинированного лейтенанта дрожали руки.

– Ты в немца хоть раз стрелял? – спросил я.

– Вернитесь назад!

– А я стрелял. И убивал. Я их взвод угробил и два танка сжег, а ты стволом машешь, руки трясутся.

Вмешался сержант, который сказал, что я один из тех, кто выполнял специальное задание в тылу и хожу вечерами к родственникам.

– Пусть идет, товарищ лейтенант, – убеждал его сержант. – Он под утро всегда возвращается. Да ему не сего дня завтра звание вернут, и снова на фронт.

Лейтенант от меня отстал. А я через несколько дней действительно получил свои «кубики». Нас готовили к отправке в прежние подразделения, где мы проходили службу. Мне было жаль Никона. Я знал, какая короткая жизнь у рядового пехотного взвода. До первой-второй атаки. В его семье уже погиб отец и старший брат. Кроме него, у матери остались три младшие дочери. Никон оставался единственным мужиком в семье. Брать с собой в танк я его не хотел. В танкистах не слаще, чем в пехоте.

Федор Шевченко получил повышение и «шпалу» на петлицы, стал капитаном. Я попросил пристроить парня в ремонтную часть. Федор забрал его с собой. Когда прощались, Никон заплакал и сказал, что мать будет молиться за меня, и я обязательно выживу, но должен беречь ладанку со святыми мощами и крестиком. Мы обменялись адресами. Ни ладанки, ни крестика у меня уже не было. В санбате мою порванную окровавленную гимнастерку порезали на тряпки. Я об этом не знал, потому что дня три провалялся с высокой температурой. А когда кинулся искать, было поздно.

Попрощался с остальными штрафниками, сходил напоследок к Тане. Она тоже плакала и звала после войны к себе.

– У меня дом, хозяйство. Хорошо жить будем. Ты мне и сыну по сердцу пришелся. Обещаешь прислать письмо?