Рассвет в декабре - Федор Кнорре

По звуку успокоившегося после какой-то борьбы дыхания, по движению пальцев, нащупавших и потянувших краешек пледа, Нина безошибочно угадала, что он вернулся. Она догадывалась, что он давно уже не спит, но как-то отсутствует, и не следует его тревожить. Теперь он был тут, с ней рядом. Можно попробовать с ним заговорить.

— Ночь проходит понемногу, не на век она дана!.. Скоро утро!

Двигавшиеся пальцы замерли. Он слышал, прислушивался. Нина высвободилась из глубокого мягкого кресла, в котором провела полночи, прошлась по комнате, потянулась и, подавив зевок, выключила загороженную бумажной ширмочкой лампу на письменном столе.

— Совсем рассвело, воробьи, автомобили и галки проснулись… Хочешь, чай можно пить? Хотя рановато… С каким это Мишей ты боролся?

Он помолчал, припоминая, и не сразу вспомнил.

— А-а… Миша?.. Да.

— Он кто был?

— Миша был собака. Он меня очень любил. Я его тоже.

— Что-то не то! Ты даже стонал вслух. Что это за особенная собака?

— Просто одна из собак, которых я знал и любил в моей жизни.

— Новое дело. Собаки стали сниться. Ты говорить не желаешь? Нет, правда, что тебе приснилось?

— Приснилось, как я однажды умирал.

— И не умер! — подбодрила очень жизнерадостно Нина.

— Это неизвестно… Не знаю…

— Да ты спишь еще? Спросонья?.. — Она торопливо стала подтыкать ему под голову подушку, встряхнула плед, в комнате запахло лавандой, немного погодя спросила: — Проснулся совсем?

Она наклонилась над ним, и минуту они молча смотрели друг на друга.

За последние дни нечто новое появилось в обычной небрежной развязности Нины. Конечно, и всегда это было только надежное прикрытие, чтоб другие не разглядели того, что на самом деле творится у нее внутри. Она и теперь не очень-то раскрывалась. Просто смотрела и волновалась за него, и он это чувствовал. Его молчание ее тревожило. Он собрался с духом и попытался ей объяснить:

— Понимаешь… ведь человек умирает не обязательно сразу… весь, как от пули в лоб. Бывает, вдруг что-то в нем умерло, угасла часть того, что есть он. И после этого он может еще долго ходить на работу, существовать вполне благополучно, получать поощрения и выговоры по службе, пить водку, ходить в кино, совершенно не замечая, что он уже наполовину… Ну, пускай не наполовину… на какую-то частицу — умер, потерял часть самого себя, потерял так же безвозвратно, как если бы эту омертвевшую часть его существа отрезали. Никогда уж он не будет весь, целиком, каким был прежде… Отрезана нога или рука у человека, и это с первого взгляда видно, но сам он может остаться полностью тем, чем был… а вот когда внутри… перешагнул ты через некоторых! порог, просто не сумел сказать «нет», когда надо, или сказать «да», против совести не туда, не так шагнул — и уже не вернуть, уже никогда не будешь ты тем, что прежде.

— Нет, нет, нет, это все не так, неверно и неправда!.. Это у тебя болезненное состояние… и этот рассвет… Говоришь, как будто правда какого-нибудь Мишу зарезал. Не резал ты никого! Можно подумать, что у тебя на душе висит какая-то тяжесть, чуть не преступление, а на самом деле просто у тебя подавленное состояние, и ничего удивительного, ты же больной, ты это сам знаешь. И видится тебе все сквозь мутные очки болезни… Я хорошо все разъяснила?

— Неплохо. Только они, кажется, довольно прозрачные. Стеклышки.

— Ты не можешь судить объективно, когда находишься в болезненном состоянии. У тебя подавленное состояние психики, долго лежишь, болен…

— Ага. Прихворнул. А ты подряд два раза «состояние» повторила. У тебя сонливое состояние психики. Иди спать, мне неплохо, я полежу так.

— Не могу я тебя одного оставить в таком состо… тьфу, черт, зачем ты заметил, теперь вот привяжется… Гораздо лучше бы… как это?.. «чтоб проплыли, как в тумане, люди, зданья, города…»!

— Стишки… «И с отвращением читая жизнь свою…» Вот стишки так стишки!

— Совершенно невпопад, к нам это не относится.

— Это к Пушкину относится. Он с отвращением. Еще Толстой подписался, что верно. То ли дело мы!

— Так ведь эпоха какая была! Как будто ты не помнишь. Дворянство, сознание несправедливости общественного устройства… Крепостничество, ну и декабристы!.. Прекрасные стихи, ты-то тут при чем? Да у тебя просто настроение, ты все не хуже меня знаешь.

— Эпоха. Верно. Она всегда бывает. Какая-нибудь эпоха, это даже я понимаю. Да ведь Пушкин писал-то это вполне определенно про себя лично, про Александр Сергеича, а не про эпоху. Почему же все-таки он: «с отвращением»? Тоже прихворнул в подавленном состоянии. В темных очках?

— У него всяких личных грешков хватало, да ты к чему клонишь-то?

— К тому, что мы полагаем — к нам его слова не имеют никакого отношения. А почему? Мы получили наперед отпущение всех грехов и грешков, потому что мы не крепостники, не дворяне? Он, солнце русской поэзии, светоч, памятник нерукотворный и как еще там, и все-таки «с отвращением», а вот я могу про себя выразиться: «и с удовольствием читая жизнь свою!» …С глубоким, понимаешь, удовлетворением припоминая…

— Оставим Пушкина, у него точка отсчета была совсем другая… У тебя что-то есть, о чем ты всегда молчишь? Что это — тайна?

— А что значит: тайна?

— Что знают про себя, а другим не говорят.

— Тогда у каждого полно всяких тайн. Пустяковых, вроде таракана в спичечной коробочке, и таких, что и в стенной шкаф не умять, чтоб дверцу захлопнуть.

— А твоя какая? Со спичечную коробочку?..

— Тайна? Какие у меня тайны. Так… Ходжа и Ходжа.

— Ты уже говорил, что Ходжа. Но он ведь совершенно разный в разных пересказах. Непонятно, какой из них твой близнец. Я недавно все перечитала.

— Недавно? Теперь?.. Тебе интересно?.. Тот Ходжа, у которого свадьбу справляли.

— Да, и ему не дали плову?

— Вот-вот. Угадала. Помнишь?

— Отлично помню. Праздновали свадьбу Ходжи Насреддина? Гости веселились, пышно поздравляли его, желали счастья, а сами пировали, уплетали шафранный плов, и никто не вспомнил, чтоб угостить самого Ходжу. А он больше всего на свете любил этот плов с шафраном и долго мечтал о нем. И вот бедный голодный Ходжа долго терпел и следил за тем, как исчезает на его глазах гора плова на блюде. Он сидел и молчал, наливаясь обидой. Только когда все было кончено и начисто съедено, гости вспомнили о нем: «Ну, Ходжа, а теперь можешь идти со своей молодой женой в спальню!..» И тут Ходжа ответил: «Кто ел плов, тот пусть и идет в спальню». По-моему, это очень грустный рассказик.

— Он и есть грустный. Смешно и досадно открыть в себе такое сродство душ.

— Только к Мише это не относится. А кто это такой, Малозёмов?

— Давно уж я о нем не вспоминаю.

— Да, уже целую неделю, наверное. Кто он был?

— Ничего интересного. Так, капитан один. Да и давно-о… А что?

— Я просто не знала, что фамилия его Малозёмов. Ты всегда говорил: капитан, и все.

Такой ребяческой слабости, изнеможения, как после этой бессонной ночи и полубеспамятного дня, он давно не испытывал, но боли не было, только не хотелось пальцем шевельнуть, точно лежишь, всем телом утонув в чем-то вязком и мягком.

В комнате был вечер, это он определил, не открывая глаз, по запахам, по звукам, по спокойному свету, пробивавшемуся сквозь сомкнутые веки… На улице приглушенно, на месте, рокотали моторы, потом снова окутанный бензиновым вихрем поток машин прорвался через светофор, погасив тишину.

Надо все-таки было дать знать Нине, что он опять вернулся и может поговорить. Он, подумав, с чего начать, усмехнулся и сиповато, нараспев продекламировал:

— …чтобы звуки, чуть тревожа легкой музыкой земли, потомили…

И услышал удивленный, встревоженный голос жены:

— Что ты хочешь сказать, милый?..

У него хватило тупости, вместо того чтоб остановиться, еще брякнуть: «Я думал, это…»

— Ты думал: Нина. Ее нет дома. А что ты хотел ей сказать?

— Болтовня… стишки…

— Потерпи, она скоро вернется, опять поболтаете, — это было сказано кротко, неправдоподобно кротко, как сносят горькую обиду от больного, которого и обидеть грех. — Раз ты проснулся, вот лекарство прими.

Она ссыпала с ладони несколько разнокалиберных шариков и лепешечек.

— Что-то новое? — спросил он, покорно глотая и запивая каким-то кисловатым соком из чашки, которую она поднесла ему ко рту, приподнимая голову. — Да, ведь, кажется, этот, с бородкой, приезжал… доктор… Ты вызывала?

— Не думала. Мы всегда с ним по телефону поддерживаем связь. Он сказал: ничего особенного, ничего неожиданного.

Вот это уж правда, подумал он, но ничего не сказал вслух. Вдруг он припомнил удивительно ясно, что жена за время его дневного полубеспамятства несколько раз входила в комнату, вот таким же движением, как сейчас, заботливо и легко, едва касаясь, поправляла на нем одеяло, которое, в сущности, не нужно было поправлять, и перед этим всегда, затаив дыхание, прислушиваясь, не спуская глаз с его лица. Уверенная, что он спит и ничего не замечает, она, кажется, даже просто гладила по одеялу. По пустому краю одеяла у него в ногах.