Молитесь за меня - Виктор Лихачев

Давайте ещJ раз прокатимся? С ветерком! - у Анны было хорошее настроение. - В

соседний райцентр через два часа поезд из Москвы приходит, я обычно туда за пассажирами еду. Вас довезти - крюк небольшой. Чтобы поговорить обстоятельнее, матушка Евгения согласилась. На этот раз она решила

подробнее расспросить таксистку о еJ работе. Ибо себе она уже расшифровала сон: гора

это путь на Небо, к Богу. Анна поднялась выше неJ, ради Бога бросившую налаженную жизнь, надежды на создание семьи. Почему? Анна рассказывала охотно, ей явно льстило внимание матушки. Как живJт? Да как все сейчас. Трудно. Раньше у них в парке было четырнадцать машин, осталось четыре. Считается, что шофJр

берJт у руководства машину в аренду. Есть клиент, нет, а в конце месяца выложи положенные деньги. Запчасти, ремонт - тоже из своего кармана. Но ничего, выкручиваемся. Муж шахтJр, грех жаловаться - пьJт в меру, детей любит, целыми днями на даче возится. Впрочем, что ему ещJ делать - работает два дня в неделю, а деньги и за них не платят. Получается, всю семью

кормлю.

- Да, - вспомнив, обернулась к матушке Анна. - А я ведь у вас в монастыре на службе была. Причаститься не получилось, а батюшка в самом деле понравился. Хорошо служит.

- Что же меня не нашла?

- По сторонам посмотрела - не увидела, а специально спрашивать как-то неудобно было.

И тогда матушка решила спросить напрямую.

- Когда мы виделись ... в тот раз ... я тебе о грехах говорила. Ты на меня не обиделась?

А на что обижаться? Вы же правду говорили. Вот, - и она показала на пачку сигарет,

лежащую под лобовым стеклом, - сколько раз обещания себе давала: брошу. А ни черта не получается. Ой, простите, - и она опять засмеялась своим смехом, который уже

не раздражал матушку. Анна смеялась, откидывая назад голову, очень громко. Вырвалось.

А правду говорят, что ... нечистого лучше не вспоминать?

- Скажи, - словно не слыша еJ вопроса, вновь обратилась к Анне монахиня, скажи, ты, наверное, в жизни ни на кого не обижаешься? Не осуждаешь никого, да?

Куда вы хватили! Чего-чего, а косточки мы бабы другим людям помыть любим. Я что,

особенная? А обижаться, по-моему, тоже с умом надо.

- Как это с умом?

- Обидит меня человек несправедливо, а потом извиниться - мол, с горяча, - что же обиду в сердце держать? Бывает, и сама наорJшь на человека, потом отойдJшь, остынешь...

Последние слова Анна оборвала, не докончив фразы. Машина встала.

- Что-то случилось? - спросила матушка.

Чуть не проскочила за разговорами, - и Анна головой указала направо. Чуть сзади из

маленькой деревушки на большак выходила полевая дорога. По ней почти бежали две

старушки.

Да не бегите, "одуванчики", подожду. - И, обращаясь к матушке, добавила. Добросим

бабок до села? Они за хлебом в магазин топают. Это, почитай, километров шесть в одну сторону.

В это время подбежали к машине старушки.

- Спаси Господи, спаси Господи! Здравствуй Анна, мы уж думали, что ты раньше проехала.

- Ну и прошлись бы. Говорят, полезно. Старушки увидели матушку. Лица их были знакомы ей, а уж то, что Анна везJт матушку настоятельницу, привело их в восторг.

Ладно, хватит кудахтать, - с деланной сердитостью проговорила Анна. - Я из-за вас к

поезду опоздаю. Бабушки притихли, сложили руки на своих многочисленных сумках и

словно окаменели. Но когда через пять минут они высаживались у магазина, старушки вновь загалдели, не жалея превосходных эпитетов Анне. Та только отмахнулась. Не успела за ними захлопнуться дверь, как

перед машиной возникла женщина:

Анна, помоги! Тут дед Михайло со вчерашнего дня околачивается. С Григорием скотником

пенсию обмывает.

- Ну и флаг ему в руки. А я - то что могу сделать?

- Да бабка его, - она же тJтка мне, - извелась небось, совсем! А он ещJ деньдва, с этим обормотом всю пенсию пропьJт. Тебя-то дед уважает.

- Где он?

- Да вон у магазина сидит. Михаил Иваныч, - внезапно закричала женщина, - тебя Анна зовJт.

К удивлению матушки дед не заставил себя долго ждать.

- Привет, радость моя! - изрядно поредевший рот старика расплылся в улыбке. - ЧJ звала?

- ЧJ звала, чJ звала... Такси подано, сэр. Садись, старый хрыч, довезу прямо до дому.

- Ладно шутить, ведь в обратную сторону.

Так из большого уважения, да и матушка благословит, а то ведь оставишь бабку свою без

пенсии... По разговору Анны монахине было трудно понять, когда та говорит серьJзно, когда нет. Но дед послушно погрузился на заднее сиденье, "Волга" развернулась и понеслась в обратном направлении. Затем ехали полевой дорогой, сворачивали ещJ куда-то - матушка не знала этих мест, - пока наконец деда не довезли до самого дома.

Когда ехали обратно, матушка спросила:

- Вы же опоздать можете к поезду...

- А! - только махнула та рукой. - Пустяки. Да и вы разве по-другому бы поступили?

- Я? - переспросила монахиня, - и не нашлась что ответить... Она попыталась уговорить Анну высадить еJ, чтобы той не делать лишний крюк, но таксистка

была неумолима.

- Я же обещала.

Позже матушка у своих же послушниц узнает, что Анну знают во всех окрестных деревнях. И она никогда не проедет мимо идущего старика или маленького ребJнка, если в машине есть место. Но это настоятельница узнает позже. Пока же, прощаясь с Анной, она поцеловала еJ. Женщина смутилась, не ожидав от строгой, одетой во всJ чJрное монахини такого порыва.

- Матушка настоятельница, если что надо будет, довезти куда - только свистните, ой, то есть, ... позовите.

- Хорошо, Анна, - ответила та и быстро пошла от машины. Но у самых ворот обернулась. Анна уже заводила машину.

- Не слышу, матушка? - таксистка высунулась из окошка.

- Молитесь за меня, Анна, - тихо произнесла мать Евгения и скрылась в проJме монастырских ворот.

- Что вы сказали? - проводив взглядом монахиню, Анна посмотрела на себя в зеркало.

- Да, Анюта радикулит ты себе уже нажила, а теперь, оказывается, на старости лет глухой стала, пора на пенсию.

Через секунду "Волга" неслась по дороге обратно в город, потому что к поезду из Москвы было

уже не успеть.

Недописанный рассказ.

Однажды привели меня путевые дороги в маленькое село, затерявшееся среди тульских степей. Черняево или Черняхино - сейчас и не припомню. Прошел я в тот день около сорока километров, сил идти дальше не было, как же возликовало мое сердце, когда, поднявшись на очередной пригорок, внизу увидел огоньки. Деревня ложилась спать, но, к моему счастью, ночлег удалось найти очень быстро, буквально во втором или третьем домике от края. Мои хозяева оказались симпатичными людьми. После позднего ужина мы долго разговаривали. Алексей Иванович и Евдокия Ивановна были на удивление общительными, словоохотливыми, и вскоре я узнал много интересного из истории села, в которое завела меня судьба. Среди занимательных повествований о жизни черняевских селян одно показалось мне поразительным. Алексей Иванович вспомнил, что еще до революции жил здесь поляк, врач по профессии: "Кажется, ссыльный", - как выразился мой хозяин. Ни фамилии, ни имени его, увы, вспомнить он не смог.

По всей видимости, личность поляка, оказавшегося вдали от родины, в этой глухомани была исключительная. Словно легенду передал Алексей Иванович рассказ о том, как излечивал врач безнадежных больных, как спас от неминуемой смерти богатого помещика. И когда благодарный пациент предложил врачу огромные деньги "старики сказывают, Бобринский, помещик тот, на коленях стоял: позволь, мол, тебя отблагодарить, проси, что хочешь", поляк наш только усмехнулся: не в деньгах, говорит счастье.

Всю жизнь врач прожил холостяком, правда, опять-таки, местные легенды приписывали ему романтическую связь с дочерью местного богатея. Но больше всего, помнится, поразил меня конец рассказа Алексея Ивановича. Слова его я передаю дословно: " Дожил наш поляк до глубокой старости. Не знаю, почему он так из села и не уехал... Как же фамилия его была? Вот ведь памяти никакой не стало! Да, а тут немцы пришли. Оккупация у нас не долго длилась, власти, почитай, никакой не было. Немцев прогнали быстро, но все равно, время тяжелое, сами понимаете. Одним словом, обокрали наши мужики поляка, он с голоду и помер". Алексей Иванович произнес это несколько сконфуженно, будто он виноват в смерти старого врача. Хотя, конечно, жителей села эта история не красила. Меня же тогда словно током ударило. Отчего-то явственно представилась ужасная картина: одинокий человек, всю жизнь отдавший людям, лечивший их, может быть, принимавший роды у их жен, а они у него единственный мешок картошки украли... Уже на следующее утро Черняево осталось далеко за моей спиной, но история ссыльного врача не отпускала. Более того. Я так много думал об этом поляке, что вскоре он стал мне кем-то вроде родственника. Не написать о нем я не мог. У поляка появилась фамилия и имя - Йозеф, по-русски Осип Генрихович Млынарский. Постепенно родилась биография. Одним словом, прошло два - три года и Осип Генрихович стал для меня абсолютно реальным человеком. Но, самое главное, моя фантазия продиктовала и окончание всей этой истории. Врач на смертном одре прощал неблагодарных черняевцев или черняховцев, будучи всю жизнь лютым безбожником вдруг звал к себе священника, а поскольку был по вероисповеданию католиком, - принимал веру народа, с которым прожил шестьдесят лет. Вот почему для меня такими же реальными людьми стали выдуманные мною священник отец Василий, его жена, местный балагур старик Белоусов. Разумеется, не забыл я и о дочери местного богатея, которая стала учительницей и всю жизнь, несмотря на то, что у нее были уже взрослые внуки, продолжавшая любить Осипа Генриховича. Не стоит и говорить, как душещипательно в моей фантазии представала их несчастная любовь.