Князь из десантуры - Тимур Максютов

Ночные стражники уже закончили первый обход и пошли в кабачок, отдохнуть от трудов. Дюжина темных фигур двигалась тихо, прижимаясь к каменным заборам. Ночь была не самой удачной для вылазки – полная луна светила ярко. Дмитрию и его спутникам приходилось прятаться в густой тени, быстрыми перебежками преодолевая освещённые участки.

Когда подошли к невольничьему рынку, Ведмедь прошептал: «Они там», и показал на цитадель, где держали рабов между торгами.

Дмитрий сосредоточенно смотрел на двухсаженную крепкую стену и ругал себя последними словами. Ни лестницы, ни верёвки с собой не взяли, план штурма не продумали – капитан Асс за такую подготовку операции поставил бы «неуд», да ещё и по загривку настучал.

Начал торопливо сдирать с себя одежду, кивнул франку:

– Тоже раздевайся.

Анри удивился:

– Не время для купания, брат, да и море в другой стороне.

– Быстро, не до болтовни. Хорь, замотай лицо на манер Синих Платков.

Пока тамплиер разоблачался до исподнего, Дмитрий вполголоса объяснял план проникновения в крепость. Бродники слушали внимательно, Ведмедь впервые за день улыбнулся:

– Ловко придумал, воевода. Попробуем. Нам всё равно без родных не жизнь…

Охранник дремал у ворот, когда раздался стук и пьяные крики:

– Открывайте, гадёныши, пока я вашу калитку не выломал!

Охранник поглядел на сложенные из дубового бруса ворота и ухмыльнулся:

– Выломает он. Иди отсюда, пьянь подзаборная. А то я стражу звать не буду – сам тебе рога пообломаю.

– Что-о?! Ты кому это сказал, самоубийца? А ну погляди на меня…

Дальше понеслась такая отборная брань, живописно объясняющая, что ночной гость уже сделал и ещё сделает с родственниками женского и мужского пола караульного, что привратник не выдержал. Бормоча проклятия, откинул окошечко в ладонь – и разинул рот.

За воротами едва стоял пьянющий Синий Платок, а с ним – два связанных полуголых раба, проданных сегодня утром.

Караульный поёжился: ссориться с морским разбойником было безумием. Недолго встретить рассвет в компании крабов недалеко от причала, причём с неудобным украшением на шее в виде верёвки с тяжёлым камнем на конце. Попробовал успокоить разбушевавшегося опасного гостя:

– Уважаемый, какое у вас дело, что оно не может подождать до утра?

– Я тебе сейчас подожду до утра, рыбья требуха! Открывай свою богадельню да зови хозяина. Сейчас у него борода ещё больше покраснеет от стыда. Это же надо, мне, – мне! – тому, кто отправил на дно пару дюжин крашенных, как портовая девка, персидских купцов, подсунуть гнилой товар! Сейчас я научу его исполнять закон о защите прав потребителей.

Последнюю фразу Дмитрий заставил Хоря выучить наизусть, и не прогадал: охранник чуть не надорвался от умственного несварения, выпучил глаза и отодвинул тяжёлый засов, впуская бродника и его рабов, и тут же вновь закрыл ворота. Кланяясь, забормотал:

– Стойте здесь, уважаемый, я сейчас разбужу хозяина.

Достал из-за пазухи глиняный свисток и издал тревожную трель. Дмитрий чертыхнулся про себя – расчёт был на то, что караульный убежит будить перса, а в это время нападающие откроют ворота и впустят остальных, дальше уже – дело техники.

Хорь не стал долго раздумывать – вырубил свистуна кулаком по затылку и прошипел побратимам:

– Что стоите? Засов открывайте!

Анри и Дмитрий сбросили верёвки и кинулись к воротам, пока Хорь с клинком в руке озирался по сторонам.

– Э, что за шум?

Из тени шагнула высокая фигура с копьём в руке. Это был одноглазый начальник конвоя, и стоял он в двадцати шагах – ни саблей, ни ножом не достать. Успеет поднять тревогу.

Задуманное безнадёжно провалилось.

Из записей штабс-капитана Ярилова А. К.

г. Баден-Баден, 27 августа 1924 года

…загадочный покровитель. И если бы не его помощь, то и этого лекарства было бы не достать. Я чувствую себя значительно лучше и даже гуляю по аллеям, пугая толстых баварских туристов в коротких кожаных штанах своей синюшной физиономией. Когда брился утром великолепным «жиллетом» (тоже презент таинственного незнакомца), то зажмуривал глаза – настолько этот тип в зеркале был мне неприятен. Слава богу, помогла привычка пользоваться бритвой на ощупь, как в землянке при чахлом свете масляной коптилки из снарядной гильзы. Денщик набрал снега в котелок прямо на бруствере, растопил его, и в теплой водице плавают жёлтые хвоинки и серые чешуйки сгоревшего пороха…

…хватало неприятных воспоминаний – в этом смысле судьба была для меня благосклонной, даже чересчур. Но тот летний месяц девятнадцатого в большевистском плену стоит наособицу. В бывшем свинарнике, сложенном из толстых, обмазанных глиной брёвен, воняло неимоверно. К въевшемуся насмерть в потолок, стены и плотно убитый пол амбре прошлых хрюкающих хозяев добавились новые миазмы, не менее чудовищные. Мои товарищи по несчастью, многие из которых были ранеными, бредили, стонали и гадили под себя. А потом – умолкали навсегда.

Умирали прямо здесь, и трупы не убирали по нескольку дней, что в раскалённом на солнце свинарнике становилось фатальным. Они чернели, распухали – и пахли. Я начал ощущать запахи примерно через неделю после тяжкой контузии, и – вот парадокс! – был счастлив вдруг оказаться в этой жуткой атмосфере. Потому что если ты хоть что-то чувствуешь, пусть даже только боль и бьющую прямо в мозг вонь, – значит, ты всё ещё жив.

Очень мучила жажда. Я своими глазами видел, как некоторые бедолаги, близкие к помешательству, пили собственную мочу, не в силах больше терпеть. Регулярно наши конвоиры, напившись пьяными, вваливались ревущим по-скотски клубком и били пленных всем, что попадалось под руку – прикладами винтовок, ножнами, какими-то обломками земледельческого инвентаря, отрубали пальцы и уши, рубили несчастных наискось, от плеча до пояса, на спор, с одного удара шашкой. Тех, кто пытался кричать или сопротивляться – выволакивали на улицу, потом раздавался выстрел или несколько. Со временем большевичкам надоело однообразие, и они стали извращаться, выдумывая более сложные виды казней. Однако животному, тёмному их уму было далеко до утончённой изобретательности испанских инквизиторов. Обычно премерзко гогочущие пролетарии ограничивались тем, что забивали несчастному черенок лопаты в задний проход. А потом затаскивали умирающего обратно в узилище, сопровождая скабрезными, тупыми и невыносимо плоскими шуточками.

Когда я несколько оправился от контузии и смог передвигаться самостоятельно, переступая через живых и мёртвых, лежащих в мерзких лужах, покрытых толстым слоем обожравшихся мух, то сразу же высказал охранникам всё, что копилось во мне, пока я валялся в углу, в собственной моче и кошмарах.

– Милостивые государи, собратья по классу – по классу позвоночных, – начал я издалека, – когда первый в мире эмпириокритицист и рабочий человек Адам был изгнан из Эдема ради добычи хлеба насущного в поте лица своего…

Эти тупые скоты слушали меня, раззявив гнилые сивушные рты и пялясь бессмысленными зенками – видимо, моя манера говорить напомнила им комиссарскую, и они моментально впали в транс, столь привычный им. Я подробно рассказал им, как Каин изронил семя в кучу свиного навоза, отчего зародились их родоначальники – первые пролетарии; как совокуплялся пьяный сатана с бронепоездом, откуда пошёл есть товарищ Троцкий; как их пращур поменял последнюю щепотку мозгов на возможность надругаться над собственной матерью…

Мои товарищи поначалу пытались меня остановить, но потом замерли от восторга и предвкушения развязки. Буду откровенен – я не был каким-то там героем подобно Данко, воспетому этой оглоблей с усами, этим любителем драгоценных итальянских вин. Я просто не хотел умирать долго и мучительно с лопатой в заднице – меня гораздо больше устроила бы пуля в лоб или хотя бы штык в печень. Хотя, конечно, пуля эстетичнее – я бы лежал с маленькой дырочкой в виске и выражением задумчивости на бледном челе, красивый и стройный.

Наконец, их ржавые шестерёнки, страдающие от отсутствия масла в голове, причудливо скрипнули и повернулись. До них дошло, что я издеваюсь, причём уже добрых полчаса. Самый здоровенный и перегарящий стёр с подбородка слюни, поволоку с глаз и забухтел:

– Ах ты ж растудыть твою благородию…

И потянул из ободранной кобуры не менее ободранный револьвер. Я облегчённо вздохнул, но тут произошло неожиданное – сразу двое большевиков схватили мстителя за руки и потащили прочь, наперебой увещевая:

– Ты чё, этот рыжий за товарищем Левинзоном числится, нельзя его в расход.

Скрипнул засов, со всех концов хлева потянулись восхищённые пленники, наперебой восхваляя мои храбрость и остроумие, избавившие всех хотя бы на сегодня от мучений, а я задумчиво сопоставлял упоминание фамилии некоего Левинзона с моими горячечными видениями, когда кто-то из конвойных приносил воду и поил меня из котелка, не давая умереть от жажды. А также с тем чёрным маленьким большевиком, который спас меня от расстрела в день пленения и что-то пытался выспрашивать о свежей татуировке на моей груди, изображающей атакующую кобру на фоне солнечного диска…