58-я. Неизъятое - Елена Рачева

Приговор объявлял начальник тюрьмы. Зачитывает красиво так, официально, с выражением: пять лет. Я была в таком отчаянии! А охранник говорит: «Ой, повезло тебе! Пять лет — это детский срок». Оказывается, в этот год всем давали по 25.

Олег сразу от меня отрекся, ни одного письма не написал. К сожалению, я была тогда юной, и этот опыт дал мне определенное отношение к мужчинам. На всю жизнь показал, что страх — сильнее чувства. Казалось бы, любовь — она же сильнее? Но под воздействием страха человек может от нее отказаться.

Когда я освободилась, Олег увидел меня на какой-то выставке. Побежал через весь зал: «Ирусенька! Ирусенька!» Потом я сама захотела его повидать. Мне было нечего надеть, попросила у сестры халатик — атласный, с розами, красивый такой…

Олег успел жениться, у него родились два сына. А что, имел право! Что ему, из лагеря меня ждать? А я бы, наверное, ждала…

Стыдно говорить, но сестра ведь тоже от меня отказалась. Пошла в КГБ и написала отказ. Мама мне так и сказала: «А что, ты хотела, чтобы и Элечку посадили?»

Как меня могли оправдать, если от меня уже все отказались…

«Какой товар привезли…»

Знаете, как Солженицын про меня написал? «Ну, какой товар привезли?» — спросил покупатель на Бутырском вокзале, рассматривая по статьям семнадцатилетнюю Иру Калину».

Мне 21 год был, остальное правда. Я до сих пор его помню. Он единственный, кто пожалел меня по-человечески. Подошел и сказал: «Это будет недолго, вы не огорчайтесь».

Пока меня везли в лагерь, я писала письма и бросала в щелку вагона. Писала и бросала, писала и бросала… Все письма люди передали, ни одно не пропало.

Плакала я только ночью, чтобы не видели. Знаете, что страшно? Выброшенность. Из семьи, из Москвы. Ты не знаешь, что с тобой будет, твоя жизнь тебе не принадлежит, ты всеми презираемый человек.

Тяжелое воспоминание — эта зависть женская: что я живу в Москве, что у меня маленький срок. Что я молодая, я еще выйду на свободу, что я художница. Интеллигенцию не любили, сидели-то в основном крестьяночки.

В лагере меня сначала хотели сделать художником, чтобы я писала всякие воззвания. Когда приезжаешь, сидишь в карантине. Я все это время делала медвежат. Мне принесут кусочек меха, я сделаю медвежоночка, приходит какой-нибудь генерал из охраны, сразу — хвать для своих детей. И радуется!

И вот вызывает меня начальник и говорит: чтобы быть художником, надо стучать. Я сказала: я на свободе этим не занималась, а здесь — тем более. И отказалась. Его это очень изумило.

Зато начальник режима Лебедев хорошо ко мне относился. Ему хотелось каких-то отношений. Но им же тоже нельзя, за это дают восемь лет!

И вот посадит меня в карцер, приходит, садится рядом, гладит меня по ножкам — не подумайте, не похабно — и говорит: «Наверное, будь вы на свободе, вы бы со мной даже не поздоровались»…

Повезли меня в какой-то лагерь. Пришел дядька — не знаю, кто — раздел меня, повалил на лавку и начал целовать в грудь. Мне стоило больших сил вывернуться. Совсем насиловать он не хотел, а я — ни в какую. А для чего им, чтобы у них тут сидела девушка? Лучше иметь наложницу. Меня хотел получить начальник режима, начальник лагеря… Женщины особо не сопротивлялись, многие свой орган называли «моя кормилица». Даже подбивали меня: «Нечего кормилицу просто так держать». Но я не могла.

Ирина Калина после освобождения. Москва, 1960-е

«Пусть меня здесь засыплет»

Выжила я, конечно, благодаря Богу. Все к тому было, чтобы я умерла.

Мы без конца что-то рыли, какие-то траншеи. Такие жуткие работы! Мужчина бы не смог это делать!

Одно время мы рыли котлован. Очень глубокий, грунт — как камень. Его нужно было выбрасывать наружу метра на два — выше себя! — у меня вообще не было сил этого делать. За это бригадирша — красивая такая — давала мне карцер. Или сажала под вышку, такое было наказание. Надо было сидеть по стойке «смирно», не двигаться. Или лишали еды. Я была очень истощена, даже фурункулы от голода были. Я была в отчаянии. Все время думала: «Пусть меня здесь засыплет». Потом вспоминала маму — как она будет? Только это и останавливало.

Потом приехал такой Бакиев, начальник. Он меня спас.

Я его изумила — изумило, что есть такой человек, как я. Он был, наверное, из Москвы. Красивый. Прекрасно образован. Интеллигентнейший, приятнейший. Он ко мне относился не как к заключенной, а как к женщине. Стал вызывать меня просто так. Говорил о литературе, музыке… И всегда спрашивал: «Вам стало хоть немножечко легче?» Я говорила: «Да».

Потом сделал меня нормировщицей и сказал самой выбрать себе бригаду…

Вы знаете, ненависти к КГБ у меня нет. «Они уничтожили моего отца, они виноваты» — этого у меня нет. Это не они. Это государство. Они ко мне плохо не относились. Меня не били, матом не говорили. В Москве я потом думала: вдруг встречу Бакиева? Я бы хотела его встретить.

«Мне неприятно было бы выглядеть павшей»

Я очень нравилась мужчинам. Моя мама считала, это внутреннее, такой сексапил.

Я очень хорошо одевалась. У меня был туалет один такой — как молодая березка, светло-светло-белый. На груди — маленький букетик фиалок и такая же светло-лиловая шляпа. Просто, как говорят, отпад. А в чем мы на работу ходили? Тяжелый бушлат: старый, прокуренный, с дырками. Такие же брюки и ушанка. Но я всегда мыла лицо, причесывалась. У меня всегда был человеческий вид, мне неприятно было бы выглядеть… павшей.

В лагере были такие… лесбиянки. Они страшно держались друг друга, но когда про них узнавали, сразу разделяли, для них это была огромная травма. Одна лесбиянка меня выбрала и предложила мне свою любовь. Довольно приятную, я даже не ожидала. Но я так испугалась, решила: боже мой! Я никогда потом не буду увлекаться мужчинами, мне никто никогда не понравится! И сама отказалась, для этого очень большая сила воли была нужна.

Надзиратели разные были. Одни часто делали «срочные проверки» — ночью врывались в барак со шмоном, чтобы увидеть нас обнаженными.

Но когда меня держали на пересыльной тюрьме, пришел солдатик какой-то, снял свою шинель, постелил и говорит: «Вы поспите пока. Когда за вами придут — я вас разбужу».

Когда Сталин умер, я одна только вышла, у остальных сроки большие были. И когда открыли лагерные ворота… ой, как тяжело! Все женщины закричали, заплакали. Такое тяжелое чувство: ты выходишь, а все остаются и кричат, кричат…