Троица - Конн Иггульден

Маргарет принялась собирать свитки, скрывая раздражение. Ей-богу, надо будет найти и высечь того из слуг, кто принес эти документы королю. В обстановке строжайшей секретности она распорядилась, чтобы из архивов Лондона ей доставили огромный перечень бумаг, среди которых крылись те, что были ей действительно нужны. Поручение было выполнено, но так, что в итоге наиважнейшие свитки и манускрипты попали в руки не к ней, а к Генриху.

– Их запрашивала я, Генри. Не хотела, чтобы ты, будучи еще не совсем здоров, отягощал себя какими-то вздорными бумагами.

– Нет-нет, мне было очень интересно! – воскликнул король оживленно. – Я считай что весь день провел за чтением. От этих биллей о конфискации, дорогая, у меня просто волосы дыбом. Кровь стынет в жилах при чтении, что там творилось. Ты читала хронику о казнях Диспенсеров? Отца изрубили на куски и скормили собакам, а сына…

– Я не хочу об этом слышать, Генри, – прервала мужа Маргарет. – Но уверена, что своей участи они вполне заслуживали, коли стояли против своего Богом избранного короля.

– А мне кажется, что Диспенсеры стояли как раз за него. Они поддерживали Эдуарда II, но после того, как вышел билль, их сына протащили привязанным к лошадям, а затем на плоти ножом вырезали заповедь против греха. А потом…

– Генри, прошу тебя, не надо! Меня от таких вещей бросает в дрожь. Тебе нужно отдохнуть, а не распалять свои мысли этими жуткими картинами. Как ты теперь заснешь, со всеми этими сценами перед внутренним взором?

Король удрученно поник.

– Как скажешь, Маргарет. Извини. Я не хотел повергнуть тебя в смятение. А эти бумаги я отложу.

Она продолжала собирать листы в толстенную стопу, которую совала себе под руку. Один из свитков был скреплен старой железной застежкой; нечаянно об нее уколовшись, Маргарет от боли резко втянула зубами воздух. С кончика пальца закапала кровь, при виде которой ее муж ахнул и испуганно отвернулся. Маргарет сунула кровоточащий палец в рот и мысленно себя ругнула, когда увидела на белом покрывале красное пятно: одна капля туда все-таки попала. После Сент-Олбанса Генрих стал панически бояться вида крови. Сейчас пятна он еще не заметил, но если разглядит, то наверняка лишится сна.

Отложив бумажную кипу, она стала рыться в сундуке у изножья кровати, вытащив оттуда одеяла и еще одно покрывало – стеганое, от холода.

– Лежи спокойно, милый, – сказала она и, сноровистым движением сбросив запятнанное покрывало, укрыла ноги Генриха новым. Тот устроился поудобнее, и напряжение сошло с его лица. Он мирно зевнул, а Маргарет снова присела рядом и стала поглаживать ему лоб.

– Ну вот, видишь? – ласково укорила она – Ты у меня утомился.

– Только не убирай свет, ладно, Маргарет? А то я не люблю просыпаться в темноте.

– Разумеется, свечи возле твоей кровати останутся гореть. А если что, ты можешь сразу же позвать слуг: они всегда рядом.

Она продолжала поглаживать, и Генрих смежил веки.

– Маргарет, я люблю тебя, – уже сонно пролепетал он.

– Я знаю, – ответила она. Глаза ее отчего-то наполнились слезами.

Когда дыхание Генриха стало глубоким и ровным, королева неслышно вышла и унесла с собой бумаги в другую комнату. Там она поставила светильник на стол и углубилась в чтение: что же там, по итогам билля о конфискации, содеялось с семейством Диспенсеров. Когда при прочтении выяснилось, что билль вышел по велению королевы-француженки, переехавшей в Англию для замужества с Эдуардом II, Маргарет распрямила спину. Свой урок преподносила сама история. Вчитываясь в старинный текст, королева как будто слышала вековой давности голос своей соотечественницы. В безотчетном исступлении Маргарет, словно околдованная, так и просидела неподвижно до самого рассвета.

19

Солсбери отер свежевыбритое лицо холодным влажным полотенцем, смыкая поры и облегчая пощипывание от рэнкинской бритвы. Этим утром он со своим цирюльником об заклад не бился, а выдержал экзекуцию в полном молчании, встал и взмахом руки отослал его восвояси. Надо сказать, что в шестьдесят свой возраст Ричард Невилл уже ощущал. Каждое утро он по-прежнему с час упражнялся до пота, тренируя руку, чтобы была крепка, а суставы гибки. Мясистым он не был никогда, так что складки на лице хоть и намечались, но в жирные брылья не перерастали. Однако как ни усердствуй, а возраст все равно берет свое: силы были уже не те. А ведь когда-то мысли и решения были такими четкими и пронизывали, казалось, все насквозь, в точности давая понять, что и как нужно сделать для достижения намеченного. Ну а нынче… Нынче оставалось лишь покачивать головой в память о своей проницательности в молодые годы. Видно, жизнь в те времена была проще, а заботы сводились лишь к тому, чтобы семья была крепка, а линия Невиллов успешно внедрялась и прорастала в знатных домах Англии.

Как раз когда Рэнкин торопливо уходил, в комнату, чуть с ним не столкнувшись, вошла жена Элис и поставила на столик с зеркалом блюдо со свежими яблоками. Замок Миддлхэм славился своими щедрыми огородами, и сидр здесь делали такой отменный, что впору было им торговать. Но муж, как водится, заартачился и вместо этого разрешил слугам настаивать бочки с сидром в подвалах замка и употреблять себе на здоровье.

Элис смотрела, как Солсбери заканчивает отирать лицо и шею. Судя по рассеянности, с какой он глазел по сторонам и прикладывал к щекам полотенце, его занимали мысли – какие именно, оставалось выяснить, подойдя вплотную.

– Вид у тебя обеспокоенный, – вслух заметила Элис, беря у него полотенце и трогая за руку. Они были женаты уже без малого сорок лет и состарились вместе, по его словам, «в благородной упряжке». Этой фразой муж потешал ее много раз – он вообще выдумывал их во множестве, просто для того, чтобы Элис улыбнулась. Юмор за годы, может, и поистерся, а память и приязненность остались.

– Стоит ли удивляться, при нынешних-то передрягах? – нехотя процедил Солсбери.

Он стоял у окна, в которое лился горячий радостный свет. Неохватное песчано-желтое море созревших хлебов вокруг замка было обжито крохотными фигурками людей: шла жатва, и жнецы собирали на графских полях снопы золотистых пшеничных колосьев, сгружая их на конские возы. В какой-нибудь другой день этот вид доставлял бы Солсбери удовольствие – образ мира, бытующего именно так, как надлежит: люди берут у земли благо, в приятном предвкушении кувшинчика сидра или эля на закате дня. Беззащитно сквозила тронутая осенним багрянцем и желтизной листва деревьев. Сейчас Солсбери лишь рассеянно озирал все это отрешенными, насмешливо-грустными глазами.

Понять напряженность мужа для Элис было несложно. С той самой поры, как в Миддлхэм два дня назад прибыл гонец, в замке царил переполох. Во все стороны отсюда устремились посыльные на самых быстрых лошадях – созывать рыцарей и ратных людей, где бы те сейчас ни находились.

– Ричарду Йорку я поклялся в верности, – промолвил Солсбери. Он говорил как будто сам с собой, хотя затем повернул голову и задумчиво провел кончиками пальцев по щеке жены. – Можно сказать, выпестовал его, довел чуть ли не до трона. А он в конце отказался протянуть к нему руку. Сделай он это, и угрозы бы сейчас не было, как и шепотков о конфискации, способной разорить нас дотла. Будь проклята людская нерешительность, Элис! Сколько раз нужно втискивать человеку в пальцы корону, чтобы он ее наконец принял? Йорк мог утвердиться королем еще в Сент-Олбансе, и дело с концом. Так нет же, он проявил кротость, или это его так устрашили стены аббатства. И что мы имеем теперь? За четыре года примирения мы добились единственного: дали королю снова окрепнуть, а если точнее, то не ему, а его королеве ужесточить свою хватку. И теперь это! Одной лишь Печатью короля дом Йорка сотрясается до основания, а я лишаюсь выбора. Его у меня просто нет, Элис. Никакого. Я вынужден снова браться за оружие, выходить в поле и рисковать всем, что за мною стоит, – хотя все можно и нужно было уладить еще давно.

– Ты выстоишь, Ричард, – твердо сказала Элис. – Не прогнешься. И не сгибался никогда. Благодаря твоим рукам и уму от всех твоих деяний Невиллы только преуспевали. Ты всегда был им превосходным пастырем, да и не только им, но и тем, кто не носит твоей фамилии. Помнишь, ты сам однажды сказал, что вырастил ратников больше, чем все другие дома, вместе взятые. И эти годы умиротворения ты не сидел сложа руки. Так укрепись же этим, а еще своим провидением, благодаря которому ты собрал под свои знамена стольких, что другим впору позавидовать.

Солсбери звучно хмыкнул, довольный комплиментом жены. Бахвалом он себя не считал, но приятно было, черт возьми, услышать в свой адрес похвалу, пускай и не на людях.

– Отец мне говорил: «Никогда не сражайся в одной битве дважды». И предупреждал: при победе необходимо сокрушать врага так, чтобы он уже никогда не оправился.