Золотая голова - Елена Крюкова

Или — восстают!

Или восстают, верно.

— Я уезжаю в Питер. Я буду поступать в Академию художеств.

— О-о, блин, это круто.

Сигарета в его руке ходила ото рта — к медной пепельнице, крышке старого самовара, от старинной этой медяшки — ко рту.

Молчали.

Тонкая плела пальцами тонкие, паутинные волосы. Сидела на диване с ногами. Диван паршиво скрипел.

— Я не хочу оставаться в этом городе, — сказала она и закрыла глаза.

— Да, дерьмо городок, — согласился Бес.

Сигарета жила своею, отдельной от них жизнью. Горела. Глядела красным глазом. Тлела. Осыпалась болью пепла.

— Что ты молчишь? — спросила Тонкая.

Она уже открыла глаза.

— Я? Ничего.

Он сунул руку под подушку.

— Наволочку бы постирал, — сморщила нос Тонкая.

Она посмотрела сначала на грязную подушку, потом в лицо Бесу, потом — на его руку.

В руке Бес сжимал пистолет.

— Ха, ха, — дернула плечом Тонкая, — ха, ха, ха…

Бес сжал пистолет в кулаке так, что пальцы побелели, потом посинели.

— Это не водяной. И не газовый. Это. Настоящий.

Его голос сделал в ее нежном смехе дыру.

И она услышала свист. Это в дыру, в черную воронку, втягивалась стремительно и смертельно вся их жизнь, вся их радость юная, вся их нежность глупая, вся их игрушечная боль и позолоченное горе. Втягивалась и со свистом, с грохотом и хохотом, погибала.

И их общее молчание тоже со свистом улетало в дыру.

И осталась одна дыра. Одна — пустота.

И не было больше никакой жизни.

И живой ее, растерянный голосок произнес в пустоте:

— Зачем он… тебе?

Бес еще крепче сжал пистолет, хотя крепче было уже невозможно. И бросил его на подушку.

Пистолет лежал на подушке, как черная лягушка.

Лягушка с поджатыми лапами.

Черная лягушка из черного пруда.

— Я поеду с тобой в Питер. Я теперь тебя защищу, если что. Я всех твоих… — Губы его тихо дрожали. — Твоих… кто тебя обидит… постреляю… Питер бандитский город. Там без пистолета нельзя.

Тонкая протянула руку и потрогала тонким пальчиком пистолет.

Пальчик — кисточка. Пистолет — рисунок.

Она рисовала пальцем черный пистолет на грязной подушке.

Гляди, Оська, он же не настоящий. Это же я рисую его тебе. Вот так рисую. Вот так.

Тонкая поселилась в общежитии Академии. Бесу дали адрес, он нашел революционную квартиру, бедняцкую коммуну, на окраине Питера.

Тонкая стала готовиться к экзаменам. Первым экзаменом шел рисунок. Вторым — живопись. Третьим — композиция.

Бес стал готовиться к революции. Питер, тебе ли не знать революций! Научи нас, Питер, быть смелыми, научи ничего не бояться.

Тонкая сказала ему: Ося, прошу тебя, продай ты этот пистолет, я очень волнуюсь. Он смеялся, зубы скалил белые, обнимал ее за шею, голову откидывал, целовал. Она отталкивала его и кричала: нет, ну я серьезно!

Стояло питерское холодное лето. Ночи были еще белые. Белые как молоко. Холодное молоко, такое родители Тонкой вынимали из погреба.

Бес и Тонкая ходили гулять. Бродили по Питеру ночь напролет. Бес сжимал в кармане пистолет, то и дело проверял, на месте ли. Он чувствовал себя мужчиной, грозным, бойцом, мужиком настоящим, и страшно гордился собой.

«Тонкая, ты это, ты вот что… ты не переутомляйся, ладно? Соседки у тебя хорошие вроде, непьющие…» — «Ося, ну что ты такое городишь, какие непьющие?!» — «Да, славные девчонки. Одной только челюсти надо вставить, а другой ножки…» Безумный молодой хохот сотрясал белесую взвесь прозрачной, как слезы, сиротской и царской ночи. Они глядели, как разводят мосты. Все было впервые. И белая ночь, и черные воздетые железные руки моста, и черная, ледяная Нева под мостом, быстрая и сильная, жестокая, как юность и жизнь.

Тонкая не знала, как живет в Питере Бес.

Да он и сам толком не знал.

Он о ней знал все: и как зовут эту вахтершу, очкастую, и эту, в седом парике, и ту, что сидит по выходным, со спицами и вязаньем; и что Тонкая ела сегодня на обед в казенном буфете; и откуда приехали в Питер ее соседки по комнате; и кто будет принимать рисунок, а кто — живопись; и когда звонили родители, и что говорили; и когда работает душ на первом этаже, а когда — надо бегать в душевые в ближнюю баню, а это дорого; и что соседка чуть не утопила золотую сережку в унитазе, а Тонкой сегодня снился президент, и еще болел у нее живот; все о ней знал он, а она о нем не знала ничего.

Коммуна была жестокой.

Как и вся его жизнь, когда он выходил из общежития Тонкой на улицу, и люди на улице мгновенно превращались в зверей, а звери — в людей.

И те и другие охотились друг на друга.

Днем и ночью. Ночью и днем.

Их жило в коммуне четверо парней, и еще жила девчонка с ребенком, и еще приходили люди, ночевали, напивались, буянили, рисовали красной и черной краской плакаты, и что-то в пакетах и плотно закрытых сумках приносили и уносили, сумки и пакеты не раскрывая, и он догадывался, что.

Девчонка все тетешкала малого, пацаненок был горластый, как петух, все время кукарекал. Девчонка была испитая, сивая, с большой нелепой бородавкой на чистом фаянсовом лбу, с синеватой, как грязная вата, кожей, с опухшей, как у хомяка, щекастой мордочкой; она без стесненья расстегивала блузку и давала пацаненку отвислую грудь в синих прожилках, и видно было, что молока у нее много, хоть упейся. Когда ребенок сосал грудь — он не орал. Девчонка тоже была революционерка; она малевала корявые огромные плакаты, раскладывая листы ватмана на полу, и ползала, ползала по полу, елозила коленями, пачкая колготки и ладони в краске. У нее выходило так:

АТДАЙТЕ РАБОЧИМ ИХ ЗАРОБОТАНОЕ

Бес не поправлял ей ошибки. Пусть будет, как будет, думал он зло и тихо.

Ему выделили безногий топчан. Он с сомненьем посмотрел на бабушкину обивку: а, клопы, ну и наплевать! — и рухнул на это революционное, нищее ложе. Он очень хотел спать. Давно хотел. Так, что не будили.

Так он и спал тут. Без белья. Без одеяла. Белье — был он сам. Одеяло — был он сам. Не раздеваясь спал; накрывался «косухой», берцы не расшнуровывал. И ноги потели, томились.

На первое время ему дали денег. Немного, но дали. Партийное руководство. Вновь прибывшим, из других городов, вроде как подъемные давали. Бес взял деньги, тщательно спрятал во внутренний карман «косухи». Теперь у него был Питер, была Тонкая, были деньги и был пистолет.

Он был жутко богат.

Богаче всех богатеев всего мира.

Это дело надо отметить, подумал он. «Вы, пацаны! — обратился он к парням-коммунарам. — Да, свобода! Да, смерть! Давайте знакомиться!» Пацаны знакомиться не отказались. Питерская водка ничем не отличалась от нижегородской. Они хорошо, крепко выпили, были друг друга ладонями по ладоням, выкрикивали дико: «Да! Смерть!» Пацаненок, сын сивой девчонки, неистово орал за стеной. В стену жестко, дробно застучали, каблуком… или молотком. «Стучат копытом в стену, суки, — бросил собутыльник, — стуча-а-а-ат! Сту-ка-чи! Ты с ними, пацан, — не общайся… Хады они…»

«Богатые?» — спросил Бес.

«Хер знает. Они — нас — ненавидят».

Пацаны еще сбегали, купили водки. Бес старался не ударить в грязь лицом.

Он ударил лицом в пол.

На ногах не держался. Упал на больной нос. Застонал. Из носа пошла кровь. Один из революционных братьев отодрал от старого кресла кусок ветхого чехла. Материя пахла старым, мертвым Питером, старым человеком, которого больше нет и не будет. Революционер прислонял кусок мышиной гобеленной ткани к лицу, к носу и зубам Беса, и Бес вдыхал, вдыхал запах чужой, давно умершей смерти.

Пацаны испарились. Он остался один.

Это невозможно было перенести.

Он встал сначала на четвереньки. Потом оттолкнулся пальцами, как бегун на старте, и шатко, плохо поднялся на ноги.

Шагнул к белому, чистому, как икона, квадрату окна.

А! Не-е-е-ет! В белом квадрате — скалился — и подмигивал ему — дьявол!

— Дьявол, — выдохнул Бес весело сквозь зубы, — вот же ты, рожа… А я — твой Бес, Бесенок твой, Бес-сенок… Не узна-а-а-ал?!..

Дьявол корчил рожи. По его щекам текли синие слезы. Красные зубы торчали из пасти. Бес размахнулся и влепил кулаком в стекло. Посыпались осколки, впились ему в сжатый, круглый как мяч кулак.

Бес изумленно смотрел на блесткие, праздничные осколки на полу. Они обнимали его берцы стеклянной поземкой.

Дьявол уже шел по комнате. Он шел к его топчану. Бес слышал его шаги.

Топ. Топ. Шлеп. Шлеп. Шварк-шварк.

— Что ты, сучонок вонючий, шваркаешь, как старуха… Я тебя…

Он обернулся, шагнул. Под берцем раздалось громкое хрупанье, жесткий и льдистый хруст.

— Уйди-и-и-и! — крикнул Бес и присел на корточки, нагнулся, съежился, голову в плечи вобрал и стал похож на подбитого из рогатки, мокрого голубя.