Тайна забытого дела - Владимир Кашин

— В конце концов, это не имеет значения, — ответил подполковник Козубу. — Так сказать, хулиганская версия тоже не подтвердилась. Все-таки убийство совершено либо по политическим мотивам, либо из корыстных побуждений. И я убежден, что оно несомненно связано со старой историей.

— Я нашел и отдал вам, Дмитрий Иванович, эсеровскую листовку, — сказал Козуб. — Но я далек от мысли о прямой связи между ограблением банка в те годы и гибелью Гущака в наши дни. Ограбление банка действительно было акцией политической, а гибель старика, скорее всего, происшествие случайное. Здесь могли сыграть трагическую роль разве что деньги в его карманах, на которые позарились грабители; кстати, вполне возможно, что у него, кроме бумажника, были и еще какие-нибудь ценности, и бумажник умышленно оставили, чтобы имитировать несчастный случай. Экспертизе трудно установить — толкнули старика под колеса или сам он упал. Если бы его ударили ножом, дело другое. Травма заметная, происхождение известное…

— Простите, Иван Платонович, — перебил его Коваль. — О характере прижизненного ранения Гущака я не говорил. Почему вы считаете, что там не было удара ножом?

— Вы не сказали прямо, но из ваших слов я сделал такой вывод.

— Несколько поторопились… Ну ладно… Один вопрос присутствующим. Начнем с Клавдии Павловны. Вы с Гущаком не встречались теперь и раньше никогда не виделись? Да?

— Ни раньше, ни теперь.

— А что говорят об этой трагедии жители Лесной?

— Не знаю. К чужим разговорам не прислушиваюсь.

— А вы, Алексей Иванович? Вы тоже с ним никогда не виделись? Тогда от следствия он сбежал. А теперь?

— Я уже говорил вам обо всем на опытном участке.

— Там мы разговаривали вдвоем, а здесь беседа общая. Так что, Алексей Иванович, кое-что приходится и повторить, чтобы довести сегодня до логического конца то, чего вы не сделали в двадцатые годы.

— Не по своей вине, кстати, — проворчал Решетняк.

— Вас вычистили из милиции, и вы передали дело Ивану Платоновичу. Знаю.

— Верно говорят, нет худа без добра, — засмеялся юрисконсульт. — Иначе не было бы у нас такого замечательного ученого. И розыски Гущака были бы бесплодны, и ученого не было бы.

— Это уже софистика, — усмехнулся Коваль и снова обратился к Решетняку: — Когда мы с вами разговаривали на опытном участке, я поинтересовался, какие еще люди имели отношение к этому делу. Вспомнили кого-нибудь? Ведь перед чисткой вы были близки к раскрытию тайны.

— Я вспоминал, да, да, пытался вспомнить, — ответил профессор. — Но ни фамилий, ни фактов… — Он посмотрел на жену. — Разве только вот… Я возлагал надежды на одну фразу, которую Клава услышала в ночь перед ограблением. За два-три дня… Кто-то из тайно приходивших к Апостолову во время разговора в кабинете назвал его «мальчиком с бородой». Казалось, что это — ниточка к розыску. Во всяком случае, я догадался, что ограбление банка было делом не только банды Гущака, а более широкого круга людей. И вот почему. Во-первых, голос этот Клаве показался знакомым. Во-вторых, эту же фразу, произнесенную, скорее всего, этим самым человеком, я услышал и во время чистки. И — растерялся. Мне показалось, что это сказал кто-то из членов комиссии. Оглядываясь теперь на прошлое и связывая это преступление с провокациями эсеров и украинских националистов, я могу делать далеко идущие выводы… Но тогда… тогда я просто растерялся…

— И больше ничего не узнали?

— Нет. Уехал в свое село.

— Оставшись в милиции, Алексей Иванович тоже ничего не раскрыл бы, — сказал юрисконсульт. — Ниточка слишком тонка. Кстати, если бы рассказал мне тогда хотя бы то, что рассказывает сейчас, я дела не закрыл бы. Почему же, Алексей Иванович, вы утаили от меня такую подробность?

Клавдия Павловна хотела что-то сказать, но профессор остановил ее:

— Мне кажется, я вам что-то такое говорил, Иван Платонович. Да, да!

— Хе-е! — засмеялся юрисконсульт. — Если бы! Склероз у вас, дорогой. Забыли. Вы были обозлены и расстроены. После чистки бросили эту апостоловскую папку, и делай что хочешь. А сами уехали. Но, Дмитрий Иванович, — обратился он к Ковалю, — зачем травмировать наши и без того склеротические сосуды? Вас, очевидно, интересует главное: кто убил Гущака. Замечу: если он действительно убит. Не могло ли это произойти не на самой станции, а рядом с ней, в лесу? А? Как вы, Алексей Иванович, думаете?

— Вполне возможно, — согласился профессор. — Ведь на станции-то у нас почти всегда люди.

— Но ведь донести его на плечах потом было бы, наверно, нелегко, — усомнился Козуб.

— Да разве он такой тяжелый, Иван Платонович? — с невинным видом спросил подполковник, вспоминая найденные в вещах убитого фотографии Гущака — невысокого, худенького старичка.

— Я его не видел и не взвешивал. Но труп всегда тяжелее живого человека…

— Ох! — Гороховская всплеснула ладонями и закрыла глаза.

— Но как Гущак мог оказаться в лесу? Что он искал? Вообще зачем туда попал?

Юрисконсульт пожал плечами. Откуда ему знать!

— Хотел погулять, подышать воздухом.

— Для этого не обязательно ехать в Лесную.

— А может быть, там клад зарыт, — засмеялся Козуб.

— Станция наша хорошо освещена, рядом шоссе, — сказал Решетняк. — Тащить человека из лесу на станцию? Маловероятно.

— Если не в лесу, так в пристанционном парке, — не сдавался Козуб. — Там его оглушили, а потом бросили под поезд. Деревья и кустарники близко подходят к полотну железной дороги.

Ведя этот довольно-таки динамичный разговор, все позабыли о Гороховской. Актриса молча сидела в кресле и только время от времени охала или ахала, когда речь заходила о смерти, трудах и крови.

Но вдруг Коваль почувствовал, что со старой женщиной творится что-то неладное. Его настороженное ухо уловило прерывистое дыхание Ванды Леоновны. Подполковник взглянул на нее и заметил, что взгляд ее прикован к стоящей на столе фигурке дискобола — небольшой статуэтки из серебра, которая потемнела от времени и обрела благородный вид старинной вещи. С этой минуты незаметно для остальных участников разговора Коваль включился в непрерывное наблюдение за актрисой. Она тоже этого не замечала, она вообще ничего не видела сейчас, кроме статуэтки.

Козуб, который во время разговора взял статуэтку в руки и машинально вертел ее во все стороны, и не догадывался, что каждым вращением ее, сопровождающимся тусклым блеском старого серебра, вызывает у старой женщины что-то похожее на еле слышный стон. Коваль не знал, что именно привлекло ее внимание, но по тому, как судорожно сжимала женщина подлокотники кресла, понял, что она сильно взволнована.

— Ванда Леоновна, — обратился он к актрисе, — скажите, пожалуйста, что думаете об этой истории вы? Что-нибудь вспоминаете интересное?

В ответ Гороховская закашлялась, отрицательно закачала головой. Подполковник сразу же оставил ее в покое, и актриса снова перенеслась в далекую молодость, из которой так неудачно попытался вырвать ее Коваль.

…Она снова стояла рядом с любимым, прижимаясь к его холодному, набрякшему дождевой и снежной влагою бушлату, и разъяренная вьюга нещадно хлестала и хлестала их своими ледяными хлыстами. Но за нависшими непроглядными тучами они видели звезды. Эти звезды горели в них самих, вспыхивая и угасая и снова вспыхивая, и сами они тоже словно становились звездами, поднимаясь в невыразимо чарующую бесконечность. И верили, что так будет вечно, пока существует мир.

А потом одна звезда внезапно погасла.

Она никак не могла прийти в себя и опомниться. Ее водили на допросы, и она молчала, как испуганный зверек. И в конце концов ей поверили, что она ничего не знает, ничего не видела, не слышала и никак не причастна к грабежу и к пропаже того буржуйского золота, которое охранял ее Арсений.

Здесь, в кабинете юрисконсульта, она все-таки распознала понемногу в благообразном профессоре с седыми бакенбардами того всемогущего милиционера, который ее допрашивал и которого она боялась и ненавидела. Припомнила постепенно и Козуба. Ведь после первых допросов инспектор Решетняк куда-то исчез и кто-то другой (теперь она знает: этот самый Козуб) похлопал ее по плечу, выпуская на волю.

Кажется, она еще где-то видела этого человека с продолговатым лицом и широко расставленными глазами. А не тот ли это милиционер, который ходил к актрисе Терезии, взявшей ее в свою гастрольную труппу?

Когда она вышла из тюрьмы, Арсения не было уже в живых. Взошла ее собственная одинокая звезда, печально озирая тоскливую землю. Долго бродила по темному небу и, так и не найдя себе пары, угасла. И лишь изредка возгоралась в одних только воспоминаниях да в тревожных снах. С годами все реже и реже. А со временем стало казаться, что ничего в жизни и не было, что все это пригрезилось или чем-то навеяно. А у нее и был и есть только один Арсений, Сеня — исхудавшее от голода беспризорное дитя, которого нашла она в подъезде и который взволновал ее изболевшееся сердце.