Царство медное - Елена Ершова

– Пожалуйста, господин! Не надо… я буду послушным… я больше не буду проситься домой…

– Тренера следует называть «сержант» или «наставник», – поправляет Харт, стоящий тут же и наслаждающийся представлением. – Я не какой-то там офицер, – он поворачивается к преемнику. – Ян! Что смотришь? Забыл, что полагается за обращение не по уставу?

Ян послушно бьет паренька под ребра гранями кастета. Но не так сильно, как хотелось бы Харту, и сам получает за это чувствительный удар по лицу.

– Ты сержант или бесхребетный слизняк? – рычит Харт. – Разве я плохо тебя учил? Разве я жалел тебя? А ты сам разве мало тренировался с шудрами?

– Нет, наставник Харт, – глухо отвечает Ян. – Но…

– Никаких «но» быть не может! – пресекает Харт. – Твоя обязанность сделать из этого сопляка Дарского воина. А в Даре нет места жалости. Но я все еще твой наставник. И научу, как вести себя с неофитами.

Он перехлестывает тело парнишки ржавыми металлическими цепями.

– Нет, пожалуйста, не надо! – мальчик кричит, извивается, чувствуя прикосновение железа к своей коже.

– Молчи! – Ян сжимает его горло цепкими пальцами. От парня несет мочой и страхом. Он хрипит, его лицо белым пятном маячит в кровавом тумане. Кровью пропитались стены. Кровь на мясницком фартуке Яна. Расширенные от ужаса глаза паренька смотрят обреченно.

– Опустить взгляд! – доносится сквозь липкий туман приказ Харта. – Ты никто! Личинка! Не сметь поднимать глаза в присутствие старшего по званию! Уяснил?

Ян отпускает горло паренька, ожидая ответа. Тот судорожно глотает слюну, дергает подбородком, но голова отяжелела, не слушается. Он пробует снова, и вместе с головой дергается все тело. Сержант Харт заходится сухим смехом.

– В чем дело, ученик? – издевательски осведомляется он, и паренек инстинктивно сжимается, ожидая удара кастета по любой из частей тела, но почему-то сержант медлит.

– Вчера у тебя получалось много лучше, – продолжает он. – Или четырех часов для усвоения этих простых правил для тебя не достаточно? Хочешь еще? Учти, если не сдашь экзамен, все придется начинать сначала!

Харт подает знак Яну. Тот поворачивает рычаг книзу, и ржавые шестеренки начинают крутиться с надсадным лязгом, натягивая цепи. Визгливые жалобы паренька вторят им:

– Пожалуйста… не надо!

Кости хрустят, выворачиваясь из суставов…

– …не надо…

Он открыл глаза, но не сразу понял, где находится.

Не было дыбы и цепей. Не было человека в кожаном фартуке, ни бритоголового мальчишки. Вместо этого он узнал обстановку собственной комнаты, журнальный столик с пузатым графином на нем. А еще напротив дивана, сгорбившись, сидел Ян. Мягкий свет ночника выхватывал из полумрака его бледное лицо с ввалившимися щеками, под глазами и в складках губ залегли черные тени. Виктор вдруг подумал, что, сколько бы не было Яну лет на самом деле, его душа старше всего, что жило когда-либо в этом мире.

Если, конечно, у васпы вообще имелась душа.

– Ты видел, – его губы шевельнулись, голос звучал как шипение змеи. Всего лишь последствие травмы, но этого хватило, чтобы снова пустить по коже Виктора мурашки страха.

– Видел что? – переспросил ученый.

Ян сидел неподвижно, будто горгулья. В лице не было ни кровинки, лишь кадык ходуном ходил под тугой марлевой повязкой.

– Ты связан со мной, – просипел он. – Поэтому ты можешь видеть. Можешь чувствовать. Что-то от меня. От моей жизни.

– Это просто кошмары…

Виктор поднялся. В ушах еще звенели жалобы паренька. Лязг и скрежет механизмов отдавался биением пульса.

– Я убил того мальчика, – сказал тогда Ян.

Ученый замер. Дальше притворяться не было смысла: Ян всегда был проницателен.

– Почему? – только и мог спросить Виктор.

– Смерть – это избавление, – ответил Ян. – Легкая смерть – милость.

Он запнулся, подбирая слова.

– Мой наставник хотел сделать из меня преемника, – сказал он. – Но я провалил экзамен. Не желал, чтобы этот неофит повторил мою судьбу. Чтобы он стал монстром. Убийцей…

Его голос срывался. Виктор видел, как двигается повязка на его горле – вверх и вниз.

– Я перерезал ему горло. Он умер быстро.

– Зачем вы вообще это делаете? – спросил Виктор.

Легенды вдруг предстали в совершенно новом свете. Саранча, вышедшая из бездны. Они перерождались не только из спящих в коконах эмбрионов. Но и выйдя оттуда, перекраивали свои тела и души в угоду какой-то чудовищной, нечеловеческой морали.

– Воин должен знать свое тело, – жестко произнес Ян. – Контролировать его. Если ты слаб, ты не только бесполезен. Но и опасен. Если попадешь в плен к врагу, тебя легко сломают допросами. Пытками. Голодом. Ты предашь себя. Предашь своих соотечественников. Я знаю, как легко ломаются люди, – он криво усмехнулся, глядя куда-то в пустоту, мимо Виктора. – Сильны единицы. Но васпы сильны все. Без исключения. Чтобы овладеть оружием, надо хорошо узнать его. Смерть, боль, страх – наше оружие. И я познал их в высшей степени.

Виктор молчал. И Ян молчал тоже. Может, перед его глазами проносились картины из прошлого – по его лицу никогда нельзя было сказать точно.

– Я понес наказание, разумеется, – наконец хрипло продолжил он. – Устав запрещает убивать неофита во время обучения.

– Как? – не сдержал возмущения Виктор. – Я удивляюсь, как вы вообще выживаете после… такого?

– Наставники опытны, – ответил Ян, продолжая глядеть в темный угол комнаты. – Харт был одним из лучших. А я тренировался на шудрах, – брови Виктора недоуменно поползли кверху, поэтому он поспешил пояснить:

– Шудры – это те, кто не прошел перерождение. Мы до сих пор не выяснили, в чем причина. Но из десяти неофитов кто-то всегда оказывается генетическим уродом. Они живут под землей. В катакомбах под Ульем. Выполняют черную работу – чистят Улей, чинят технику… Иногда на них тренируются молодые васпы. Я тренировался тоже. Поэтому, когда мне привели неофита, я хорошо знал пределы выносливости.

– Это чудовищно, – прошептал Виктор.

Он был до глубины души потрясен рассказом. Ян говорил об этом слишком буднично. Говорил о пытках, о мутантах, ведущих жалкое, полуразумное существование в грязных подземельях Дара, о страшных и ненормальных с точки зрения человеческой морали вещах. Потому что для него все это было нормальным. Это была единственная жизнь, которую он знал.