История России с древнейших времен. Книга V. 1613-1657 - Сергей Соловьев

Уговорились, что царь и король пошлют к пограничным христианским и бусурманским государям объявить о своем вечном докончании; уговорились насчет посольских провожатых; послы с обеих сторон должны приезжать со 100 провожатыми, посланники с 30, гонцы с 6; послов и посланников больше двух месяцев не держать. Польские комиссары требовали, чтоб обоим государям вольно было нанимать ратных людей — королю в Московском государстве, а царю в Польше; московские послы отложили эту статью до обсылки с государем, потому что дело новое. Поляки требовали, чтоб запорожским козакам шло жалованье от государя ежегодно, как им на то грамота дана и на самом деле в прошлых годах бывало. Московские послы отвечали: «Козакам запорожским какое жалованье и за какую службу давалось и какая у них грамота есть, — того не упомним; думаем, что то могло быть, когда запорожские козаки великим государям служили, и теперь если начнут служить, то им государево жалованье будет по службе».

Во время переговоров к послам пришла из Москвы грамота, чтоб они потребовали у польских комиссаров наряда, взятого у Шеина под Смоленском, потребовали бы этого в знак любви государской: «За то бы стояли и говорили не торопко, потому что полякам разорвать переговоров уже нельзя: ведомо государю подлинно, что турский салтан наступил на Польшу, в Польше и Литве от турского великое страхованье и король пошел назад к себе в Литву; если б государь об этом знал вовремя, то он бы им, послам, с такою уступкою на стольких городах делать не велел. Главные послы, боярин и окольничий, должны говорить сердито, а остальные унимать и покрывать гладостью и разговором, чтоб договора не разорвать и бесславными не быть же». Исполняя наказ, московские послы стали говорить комиссарам о возвращении пушек, сказали и о тех двенадцати пушках, которые король отдал Шеину, но тот не взял изменою своему государю. Комиссары отвечали, что донесут об этом королю, причем гетман литовский Радзивилл прибавил: «Вы нам говорили о двенадцати пушках, которых не взял Шеин, будто бы изменою своему государю: так вам бы такого слова не говорить и в письме не писать, потому взял весь наряд государь наш своею ратною силою, а не по чьей-нибудь измене, двенадцать же пушек, которые были Шеину отданы, он подарил мне по любви, а не по неволе, и те пушки у меня, а не у короля, и отдать их назад непригоже, потому что Шеин ими меня подарил». Польские комиссары требовали, чтоб купцам их можно было торговать в Москве и в замосковных городах, но московские послы согласились только позволить им торговать в пограничных городах: что же касается до торговли в Москве и других городах, то это дело отложили до тех пор, пока польские послы будут у царя в Москве. Уговорились — пленников всех отпустить с обеих сторон без ограничения, причем поляки не согласились на требование московских послов, чтоб не отпускать тех, которые приняли православную веру или женились в России. В образцовой докончальной грамоте, присланной из Москвы, было внесено условие, чтоб в уступленных Польше городах не трогать православия. Польские комиссары говорили об этом с великою досадою: «Какое вы в нас безверство узнали? всякий человек себя остерегает, а чужого дома строить не замышляет; у нас никакому человеку свою веру держать не запрещают, мы обещаем это под клятвою, а в докончальную запись это внести зазорно, королю и нам это будет в стыд, как будто мы разорители вер». И отказали с шумом. Образцовая грамота московская начиналась укоризнами, что поляки нарушили перемирие и т.п.; комиссары объявили, что они такой грамоты допустить не могут. «Заключен вечный мир, — говорили они, — а в начале грамоты будут укоризны! мы вас укорять не хотим, и вы нас не укоряйте». Два часа спорили об этом и наконец порешили оставить укорительные слова.

Все было окончено 4 июня. На прощанье польские комиссары говорили: «Такое дело великое и славное сделалось, чего прежние государи сделать не могли; так на том бы месте, где такое великое и славное дело совершилось, где стояли шатры, для вечного воспоминанья насыпать два больших кургана и сделать на них два столпа каменных, один на московской, а другой на королевской стороне, и на тех столпах написать государские имена, также год и месяц, каким образом и посредством каких послов такое великое дело учинилось». Шереметев с товарищами не согласились на предложение, они отвечали: «В Московском государстве таких обычаев не повелось и делать этого не для чего; все сделалось волею божиею и с повеления великих государей и написано будет в посольских книгах». Шереметев дал знать об этом в Москву и получил такой ответ: «Государевы послы сделали хорошо, что у литовских послов отговаривали, потому что они начинают дело новое, и впредь литовским послам отказывать, что дело нестаточное бугры насыпать и столпы ставить, быть тому непригоже и не для чего, потому что доброе дело учинилось по божией воле, а не для столпов и бугров бездушных».

В начале 1635 года для закрепления вечного мира присягою королевскою отправлены были в Польшу великие послы, боярин князь Алексей Михайлович Львов-Ярославский с товарищами; ему дан был наказ: «Непременно за то стоять накрепко, чтоб король поцеловал в крест, а не в блюдо». Еще любопытнее вторая статья наказа: «Когда король велит положить на запись крест, то послам смотреть, чтоб этот королевский крест был с распятием, а если король закона люторского, то ему целовать евангелие, разведать подлинно, какой веры король». Если будут настаивать, продолжает наказ, чтоб польские купцы ездили торговать в Москву и замосковные города свободно, то отвечать: «Это дело нестаточное, потому что многие польские и литовские купцы станут приезжать в Москву и в другие города, станут привозить с собою учителей римской веры и приводить людей в свою веру, а наша истинная православная христианская вера греческого закона до сих пор стоит крепко и непоколебимо и вперед также стоять будет, богом хранима и соблюдаема вовеки, и других никаких вер у нас не принимают. Да в Московское же государство приезжают иноземцы — торговые люди люторского и кальвинского закона, а у римлян с ними за ту веру рознь: так их римской веры купцам с люторами и кальвинами будет ссора, и без брани между ними за веру не обойдется. Но, стояв накрепко, согласиться, чтоб польские купцы приезжали в Москву».

Паны потребовали от послов еще новой статьи, чтоб в обоих государствах были одинакие деньги; послы отвечали: «Одной цены установить нельзя: у вас в Польше и Литве золотым и ефимкам всегда цена бывает неровна; золотой у вас теперь идет русскими деньгами по рублю по двадцати одному алтыну по четыре деньги, а на Москве золотой покупают по тридцати алтын; ефимок у вас покупают по тридцати алтын, а на Москве до шестнадцати алтын; да и потому нельзя, что в Польше и в Литве торгуют золотыми и ефимками, а для мелкой покупки — грошами и шелегами медными, в Московском же государстве — русскими копейками и московками, хотя они и дробны, зато сделаны из чистого серебра».

Когда все переговоры были кончены, открылось для московских послов сильное затруднение. Еще на Поляновском съезде между Шереметевым и Жадиком было договорено, что поляки отдадут подлинный договор Жолкевского об избрании Владислава и все другие бумаги, относящиеся к Смутному времени, но теперь паны-рада прислали сказать Львову, что этого договора ищут, но нигде отыскать не могут. Послы отвечали: «Пока нам гетманский договор и всякое письмо не отдадут, мы никаких дел делать не станем и у короля при крестном целовании не будем; удивительное дело! Давно ли то крестное целование было, ваши великие послы и сенаторы клялись, крест целовали, что гетманский договор и всякое письмо будут отданы царского величества послам в Варшаве, а теперь говорят, что договора не сыщут». Приехали к послам Христоф Гонсевский с Альбрехтом Гижицким и говорили: «Мы королю и панам-раде сказывали, что вы без гетманского договора никаких дел делать не будете; король от этого стал печален и паны-рада все кручиноваты, велел король во всех скарбах своих искать договора». Потом приехали к послам Якуб Жадик — канцлер коронный, Альбрехт Радзивилл — канцлер литовский, Александр Гонсевский и говорили, что договора в королевской казне не сыщут; когда этот договор гетман Жолкевский под Смоленск к Жигимонту королю привез, то неизвестно, взял ли его у него король или нет, одно известно, что Жигимонт король сыну своему Московского государства не прочил; думают они, что договор о том или у Жолкевского, или у Льва Сапеги, или у писаря Соколинского, которые все померли, и теперь король послал искать договора в Жолкву, отчину Жолкевского, также к сыну Сапеги и к Соколинским, а если договора не сыщут, то король укрепится крестным целованием, что вперед ему и по нем всем будущим королям гетманским договором к Московскому государству никакого причитанья не иметь и не вспоминать вовеки, также и панам-раде и всей Речи Посполитой; а укрепленье об этом договоре напишут, как вы сами, великие послы, прикажете. Послы отвечали: «О гетманском договоре хотите письмо дать за руками, но вы об нем письмо давали и крест целовали, да солгали: и вы, паны-рада, как такие неправды делаете, чего в христианских государствах не делается? Ведь вы, зная про тот договор, что он есть у короля в казне, крест целовали? А теперь сказываете, что его не сыщете!» Паны отвечали: «Нам самим большой стыд, что договора не сыщут, только это случилось без хитрости, не обманом, бог то видит, убей нас бог душою и телом, если мы договор утаиваем; отпишите к великому государю своему об указе, а государь наш к царскому величеству гонца своего пошлет, отпишет, что он, король, на том крест целует, руку свою и печать приложит и они, сенаторы, всею землею руки свои приложат же, что договору не сыскали». Послы продолжали говорить: «Видим мы, что вы этого письма нам не хотите отдать неправдою, а у нас это начальное дело». Паны продолжали клясться, наконец положили, что отпишут об этом к государю.