Бородинское поле - Иван Шевцов

Тот сказал:

- Тогда у меня есть просьба… к младшему лейтенанту Думбадзе. - Он достал из кармана маленький кусочек бумаги и, передавая адъютанту, проговорил глуховато-натянутым голосом: - Здесь адрес моих родителей. Если со мной что-нибудь случится - если меня убьют (последнюю фразу сказал по-грузински), - передайте моим родным, что я был на Багратионовых флешах и на батарее Раевского, у могилы Багратиона… - Он запнулся, сделал глубокий вдох, чтобы скрыть волнение, и закончил по-грузински: - У нас дома на стене висит картина. На ней изображен на Бородинском поле князь Багратион на белом коне. Скажи, что в бою я не опозорил наших предков.

Глеб вопросительно смотрел на своего адъютанта. Тот улыбнулся как-то неловко и перевел:

- Шария просит передать его родителям, что он не опозорит в бою имя героев Бородино.

- Мы все присоединяемся к Шалве, - быстро заговорил Экимян, - будем достойными наследниками боевой славы Кутузова, Багратиона и всех героев Бородино.

- И героев гражданской войны: Чапаева, Котовского, Пархоменко, Фабрициуса, - горячо отозвался старший сержант Мустафаев.

Глеб молча протянул руку Шария, крепко пожал ее и затем, обращаясь уже ко всем, сказал:

- Спасибо, товарищи. Я верю в вас. Желаю успехов, - и быстро вышел.

Экимян проводил их до саней. Князев спросил его:

- Почему такое упадническое настроение у младшего сержанта?

- Я бы не сказал, - вместо Экимяна ответил Глеб. - По-моему, у него глубокие патриотические чувства. Такой не дрогнет, он помнит о своем высоком долге.

На обратном пути верхом на лошади ехал Думбадзе, а Князев сидел в санках рядом с Макаровым. Подмораживало.

- К утру, пожалуй, небо очистится, - сказал Князев с досадой.

"Пожалуй, очистится", - мысленно согласился Глеб, а вслух произнес:

- А вы не обратили внимания - гул моторов у немцев прекратился? Что бы это значило?

- Вышли на исходные позиции, угомонились и перед наступлением решили отдохнуть, - ответил Князев.

- Возможно, - Согласился Глеб. - Вот теперь бы самое время их потревожить. Дальнобойной.

- А еще лучше - несколько залпов "катюш", - сказал Князев.

Чем ближе подъезжали к командному пункту, тем острей Глеб чувствовал усталость. Голова казалась свинцовой, во всем теле ощущалась вялость, клонило ко сну. "Это, должно быть, от рома, - подумал Глеб. - Нет, не для нашего брата этот напиток. Может, для чая и годится. Нужно было Экимяну строго-настрого запретить пить эту гадость. Выпьют, уснут и прозевают врага. Как цыплят перережут. А еще лучше, надо было забрать у них весь ром… А может, и не надо, пусть греются".

Молчит Чумаев, притих Князев - то ли думу думает, то ли дремлет. Глеб сказал:

- От этого рома на сон потянуло.

- А верно, - вяло отозвался Князев. - У нас еще найдется часок-другой вздремнуть.

- Пожалуй, - сонно проговорил Глеб.

В блиндаже было тепло. На железной печке-"буржуйке" шипел чайник. Раскрасневшийся Брусничкин сидел по-домашнему - в нательной рубашке, с наброшенным на плечи полушубком, - с блокнотом и карандашом в руке. Перед ним на столе остывала кружка крепкого чая. Напротив сидел Акулов и пришивал свежий подворотничок к комиссарской гимнастерке. Глеб вошел в сопровождении Думбадзе и Чумаева. Акулов встал. Глеб махнул рукой:

- Сиди, Кузьма.

- Горячего чайку, Глеб Трофимович? С дороги хорошо, - предложил Брусничкин. - А мне товарищ Акулов рассказывает прелюбопытнейшие истории.

- Что ж, вам, как историку, пригодятся.

- Я тоже думаю, - согласился Брусничкин.

Чумаев налил командиру большую кружку крепкого чая. Акулов подал комиссару гимнастерку, Думбадзе забрал чайник и, повелительно кивнув головой ординарцам, удалился в другую половину блиндажа. Макаров и Брусничкин остались вдвоем.

Вздремнувший было командир орудия Иван Федоткин, сам не зная отчего, шумно проснулся и выскочил из блиндажа. У входа столкнулся лоб в лоб с Елисеем Цымбаревым.

- Спал я, может, с час, а может, и побольше, - мягко, ласково сказал Елисей. - А потом он меня позвал. Я и сходил к нему.

- Кто позвал?

- Да Петруша мой. Во сне позвал, а мне послышалось, будто и в самом деле. Его голос, и совсем недалеко. "Батя, - говорит, - пойди-ка сюда, что я тебе покажу…" Я подумал: интересно, что это он мне хочет показать? Проснулся и сразу не соображу, где я и что. Темно, ты храпишь. Тут-то и вспомнил, что Петруши-то моего уже нет в живых. И больше никогда не будет, и голоса его я уже не услышу. А вот же позвал зачем-то к себе. Говорят, нехорошая примета, когда покойник зовет. К смерти это. Только я ее уже не боюсь. Раньше - верно, боялся, а теперь нет. Раньше я и кладбища боялся. А теперь нет ничего на свете, что б меня напугало. Умер во мне всякий страх, похоронил я его вместе с Петрушей в той братской могиле, что подле памятника… Ну, пошел я к нему на могилу. А как не пойти, когда он позвал. Да и не сразу нашел-то ее: снежком присыпало - и не видать. Так, бугорок… И не приметишь. Надо бы хоть крест поставить, хоть звезду - все мета какая-никакая. А без меты нельзя, затеряется… Постоял я у могилы, погоревал. Не плакал, нет - слез у меня нет, застыли, в лед обратились, а может, в камень. И теперь всю жизнь этот камень мне в сердце носить. Поговорил я с ним. Ну что, говорю, сынок, ты мне хотел показать? Молчит. А в том краю, где эти самые Артемки, слышно, постреливают. Может, про это хотел сказать?

- Да будет тебе, Елисей, убиваться, что ж теперь поделаешь, - сказал Федоткин, прислушиваясь.

В стороне Артемок действительно постреливали.

- Да ведь я о чем печалюсь? О несправедливости. Почему его, а не меня? Я свое пожил на этом свете, кое-что повидал. А он же только-только жить начал. За что его? А ты представляешь, Иван, каково будет матери получить похоронку? Аннушке моей каково? Она ж еще ничего не знает, я не писал, боюсь, просто не знаю, как написать. Не могу. Может, ты, а? Помоги.

- Я тебя понимаю и сочувствую твоему горю. У меня у самого семья в Ленинграде. А там, сказывают, еще горше, чем тут. А что поделаешь? Одно у нас у всех теперь дело, одна забота - бить проклятого, изничтожить, душа из него вон, и никакой милости: только смерть. Тут исход один: или - или, кто кого одолеет, чья возьмет. Либо наша, либо его. Только, я думаю, мы победим. Как и тогда, при Кутузове. Ты, Елисей, знай одно: нет на земле такой силы, которая б нас одолела. Россия - она вроде Бородинского поля, только в миллион раз побольше. Ты это помни.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Генерал-майор Курт Штейнборн вечером, ложась в теплую постель в хорошо натопленной избе, приказал адъютанту разбудить его в шесть утра. Но когда без одной минуты шесть адъютант вошел в горницу, то, к своему немалому удивлению, застал генерала уже выбритым, умывшимся, одетым в мундир и вообще каким-то торжественно бодрым и свежим. Генерал сидел за круглым столом, стоящим посредине горницы, склонившись над картой, испещренной стремительно-лихими стрелами. На карте лежала Золотая Звезда Героя Советского Союза, отнятая вчера у Игоря Макарова.

Состоявшая до сих пор в резерве фельдмаршала Бока танковая дивизия генерала Штейнборна была введена в бой лишь вчера на стыке армий Говорова и Рокоссовского. И в тот же день на штаб дивизии Штейнборна совершили дерзкое, совершенно внезапное, никак не ожидаемое нападение три советских танка. За каких-нибудь четверть часа раздавили гусеницами и подожгли несколько штабных машин и мотоциклов, подбили два танка и бронетранспортер, а когда возвращались назад, встретились с танковым полком, в котором в этот момент находился сам командир дивизии. Видя такое неравенство в силах, тридцатьчетверки хотели уклониться от боя, но были атакованы. Один советский танк был подбит тремя снарядами, двум другим удалось ускользнуть.

Из горящей тридцатьчетверки немцы вытащили в бессознательном состоянии раненного осколком снаряда и обгоревшего старшего лейтенанта. Из найденных при нем документов немцы узнали, что в их руках находится командир танковой роты Герой Советского Союза старший лейтенант Макаров Игорь Трофимович. Когда Игорь пришел в себя, его допросил сам командир дивизии в присутствии своего друга военного историка доктора Вилли Гальвица, неплохо владеющего русским языком. На допросе Игорь вел себя с достоинством, ни посулы сохранить ему жизнь в обмен на измену, ни угрозы мучительной смерти не вытянули из него ни единого слова. И лишь когда доктор Гальвиц спросил, за что герр обер-лейтенант получил высшую боевую награду, Игорь, покусывая пересохшие губы и язвительно ухмыляясь, ответил:

- За Гудериана.

- Вот как? Это интересно, - подстегиваемый любопытством, оживился Штейнборн. - Расскажите, где вы встречались с генералом Гудерианом?

- Под Мценском и в Орле, - ответил Игорь и тут же упрекнул себя, потому что из его ответа стало ясно, что танкисты, которые две недели тому назад были под Орлом, теперь сражаются здесь, у стен Москвы. Впрочем, для немцев это не было тайной, они знали, что в составе армии Рокоссовского находится танковая бригада Катукова, та самая, что доставила им много неприятностей.