Радость и страх - Джойс Кэри

И записывается на солидную пачку акций Голлана из нового выпуска.

У Голлана опять был сердечный приступ, он не выходит из своей комнаты. Но именно потому, что он болен и ни с кем не общается, он стал самодержцем. Он командует новым проектом, включая строительство поселка, диктует условия нового выпуска акций, и всего один человек голосует против. Новые акции идут нарасхват, но Голлан уже хлопочет по телефону о том, чтобы непрошеный критик не был избран в новое правление. Он сильно волнуется: этот голос, пусть всего один из восемнадцати, поставил под сомнение его непогрешимость, а значит, его умение работать, умение жить.

- Черт бы его взял! - кричит он Джону. - Сопляк, замухрышка паршивый! Я же первый взял его на работу.

На следующее утро, за два дня до перевыборов правления, его находят в постели мертвым.

По завещанию "Голлан индастриз" отходит Стоунам, но Джону достается контрольный пакет акций металлургического завода" и "Хэкстро Холт", а Табите - все преференционные акции в том же предприятии, иными словами 200000 фунтов, что, из шести процентов, означает 12000 фунтов годового дохода.

Ординарные акции Джона (на полмиллиона фунтов по два фунта пять шиллингов штука) приносят 12 процентов, и его доход составляет 60000 в год.

Джон тотчас созывает заседание правления и предлагает приостановить строительство, сократить производство, словом занять выжидательную позицию. - Мы не знаем, как сложатся дела на международном рынке. Подождем, пока ситуация прояснится.

Против его предложения высказываются Гектор Стоун и большинство членов правления. Стоун произносит прочувствованную речь. Он отмечает, что любое изменение курса было бы оскорблением памяти "одного из величайших деятелей нашего времени, которому мы больше, чем кому-либо другому, обязаны нашей победой в великой войне, более того, которого смело можно назвать одним из лучших деловых умов нашего поколения".

План Джона отвергнут значительным большинством. Он тотчас выдвигает его опять, в измененном виде - предлагает децентрализовать концерн.

После трех заседаний и двух недель, потраченных на консультации с друзьями, экспертами, юрисконсультами, с собственными женами и друг с другом, правление голосует, как и в первый раз, против Джона.

На следующий день акции начинают падать. Спад начался. Бонсер звонит по телефону Джону: - Ну что, говорил я тебе? А ты все делал по-своему. За три дня до премьеры! Нет, голубчик, если так" пойдет дальше, тебя стоит четвертовать, и помяни мое слово, охотники на это дело найдутся.

Неделю спустя его имя уже числится в длинном списке банкротов.

82

К концу недели за акции "Хэкстро" не дают и шести пенсов, а через полгода все компании, входящие в концерн, уже приступили к ликвидации. Хэкстро продается, но поместье изуродовано заводами, и в этот год сплошных вынужденных продаж за него удалось получить лишь до смешного низкую цену. Однако кое-что от капитала все же осталось. Для Табиты очистилось несколько тысяч фунтов, и эти деньги, помещенные в консоли, дают ей, что называется, верный доход - около трехсот фунтов годовых.

Джон предложил ей перебраться в Фруд-Грин, чтобы жить по соседству с братом, но она, к его удивлению, предпочла пансион в Сэнкоме, сказав, что хочет сперва отдохнуть.

Бедной леди Голлан сочувствуют все, даже Стоуны и акционеры концерна Голлана. Каждому понятно, какое это несчастье - потерять огромное состояние. Никого не удивляет, что в сорок восемь лет она совсем поседела и ее высокий узкий лоб прочертили морщины. Ее бегство в Сэнком считают естественным, но неразумным. Говорят, что здоровье ее пошатнулось и дух сломлен, что она сторонится людей и впала в меланхолию.

Джона ее одиночество даже страшит. - Не можешь же ты остаться здесь на всю зиму, - говорит он, приехав навестить ее в ноябре и глядя на пустые гостиницы, и всегда-то безобразные, а особенно неприглядные сейчас, в мертвый сезон, когда ясно видно, что они не человеческое жилье, а цифры в коммерческих расчетах; глядя на бетонную набережную, по которой ветер гоняет песок; на свинцовое море, что вздымается надсадно и трудно, словно задыхаясь от своей холодной тяжести; на тучи, затянувшие небо, как вата, смоченная в каком-то сером растворе; на занавешенные дождем холмы; на дюны, поросшие жесткой травой, которая едва слышно шуршит, будто скорбно вздыхает украдкой.

В воскресенье он идет с матерью в церковь, видит, как она затаив дыхание слушает проповедь, какая уходит просветленная, приободрившаяся, и опять думает с тревогой: "Нет, не так-то легко ей прийти в себя, излечиться от этой истерии". А потом, когда он с отвращением окидывает взглядом ее голую холодную комнату в дешевом отеле, без книг, даже без удобного кресла, у него возникает догадка: "Наверно, не может себе простить смерть Джеймса. Или просто хочет умилостивить своего бога, чтоб перестал насылать на нее всякие беды".

Не слушая ее возражений, он покупает ей теплый плед и целую полку с книгами и каждую неделю наезжает ее проведать.

А Табита между тем втайне трепещет от счастья. Даже эта голая комната ее радует, потому что она не часть огромного дома, полного неотложных забот, потому что от ее стен всходит непривычное чувство покоя и безопасности. По утрам она открывает глаза, видит холодный свет на потолке, слышит плеск волн, словно отдающийся эхом в огромной пустоте оголенного мира, и первая ее мысль: "Слава богу, с этим покончено!" причем относится это не только к войне, но (хоть тут она и не разрешает себе додумать) и к долгим годам, прожитым с деспотичным, неукротимым Голланом. Она так полна благодарности за окружающую ее непритязательную, тихую жизнь, что всякое хмурое лицо в деревне ее поражает. "Как можно жить здесь и быть несчастным? Как они могут волноваться по пустякам? Ведь война кончилась".

Это ее лейтмотив. "Война кончилась, никого больше не убивают. Джона не убили". Когда он жалеет ее, она над ним смеется, и он уже не кажется ей далеким, непонятным. Она теперь прекрасно понимает, что он неспособен ее понять, и этим он опять стал ей ближе. Он - ребенок, и любить его надо, как ребенка.

Снова и снова ей приходит мысль: "Ничего-то он не знает". И единственная тревога на фоне ее безмятежного счастья - о его будущем. Джон уже несколько раз отказывался от выгодных постов, которые ему предлагали деловые знакомые. Но Табита утешает себя мыслью: "Он жив, это главное, а что до работы - бог пошлет".

И только чуть насторожилась, услышав от него однажды вечером: - Как ты посмотришь на то, чтобы мне стать преподавателем в колледже? Работа тихая, скромная, не прогневит ревнивого бога.

- Почему же нет? Преподавание - очень хорошая профессия. Вот только не знаю, сколько там платят, можно ли при таком доходе жениться.

- Нашла о чем беспокоиться!

Табита улыбается. - Ты уж не отказывайся от мысли о браке только оттого, что мне хотелось бы, чтобы ты женился.

- А ты очень была счастлива в браке?

- Дело не в счастье, люди должны вступать в брак.

- Понятно. Веление свыше.

Табиту уже не смущают шутки по поводу ее веры в бога. Этой веры они не поколеблют. Глядя на сына все с той же ласковой усмешкой, она отвечает: Тебе бы радоваться надо, что остался жив.

Джон теряет терпение. - Да, да, мама. Но как же насчет работы. Тебе не будет жалко, если я стану преподавателем?

- Я же знаю, ты все равно поступишь по-своему.

83

А Джон и правда уже твердо решил посвятить себя педагогической деятельности и только еще колеблется между колледжем св.Марка в Оксфорде, где есть вакансия, и предложением работать в новом университете в городе Эрсли в Мидлендсе.

Предложение это исходит от некоего Гау, одного из кредиторов Голлана, с которым Джон как-то познакомился в конференц-зале после длинного и скучного собрания кредиторов. Гау тогда сказал: - Вы, кажется, окончили колледж святого Марка?

Оказалось, что Гау тоже там учился и даже был дружен, тридцать лет назад, с наставником Джона. Поговорили о колледже, об образовании вообще; и Гау сказал мягким, почти извиняющимся тоном: - Я склоняюсь к мысли, что прежнее гуманитарное образование давало людям нечто ценное, нечто такое, чего в другом месте не получишь.

- Вполне с вами согласен. Немножко философии, может быть, и опасная вещь, но никакой философии - это, пожалуй, еще хуже.

Так, неспешно и осторожно нащупав почву, они выяснили, что оба убеждены: ничто не сравнится с хорошим классическим образованием; единственное образование, заслуживающее этого имени, должно включать историю, логику, этику, чтобы привить широту взглядов, умение мыслить теоретически. И однажды Гау, который вдобавок к унаследованным миллионам нажил несколько миллионов во время войны и сумел их сохранить, поведал Джону о своем намерении с частью этих денег расстаться: - Как вам кажется, Бонсер, что лучше - основать новый колледж университетского типа в каком-нибудь городе, где нет таких рассадников настоящего, я бы сказал, образования, или же пожертвовать деньги какому-нибудь из старых университетов.