Роковое совпадение - Джоди Пиколт

Это чаепитие было в некотором роде торжеством: в церковь Святой Анны прибыли два священника для католических наставлений и теперь собирались возвращаться назад к своим паствам. У основания поцарапанного стола развевался плакат с пожеланиями счастливого пути. Поскольку мы посещали церковь нерегулярно, я, если честно, не заметила священников, занятых своими делами. Пару раз видела одного со спины, но решила, что это отец Шишинский, и только когда он обернулся, поняла, что ошиблась.

Мой сын разозлился, потому что не осталось присыпанных сахаром пончиков.

— Натаниэль, перестань меня дергать, — прошу я.

Я отцепила его от себя, смущенно улыбнувшись паре, с которой беседовал Калеб, — мы несколько месяцев не видели этих знакомых. У них не было детей, хотя мы были с ними ровесниками. Мне кажется, Калебу нравится общаться с ними по той же причине, что и мне: потом мы вели удивительно проникновенные разговоры типа «А если бы…», как будто Тодд и Маргарет были зеркалами из комнаты смеха, в которых мы с Калебом могли видеть, кем бы мы стали, если бы я не забеременела. Тодд рассказывал о грядущей поездке в Грецию и о том, что они наймут лодку, чтобы плавать между островами.

Натаниэль по непонятной причине вдруг вцепился мне в руку зубами.

Я подскочила скорее от изумления, чем от боли. Я оказалась в том ужасном положении, ограниченном рамками правил, когда ребенок делает нечто, за чем, несомненно, должно последовать наказание, но ему удается его избежать, потому что неприлично прилюдно отшлепать сына, хотя он этого и заслуживает.

— Никогда больше так не делай, — сквозь зубы говорю я, пытаясь улыбаться. — Ты меня слышишь?

Я заметила, как остальные дети поспешили вниз по лестнице за отцом Шишинским.

— Ступай, — велю я. — Ты же не хочешь пропустить историю.

Натаниэль прячется мне под свитер, и от его головы свитер растягивается на животе — ложная беременность.

— Перестань. Все твои друзья уже пошли.

Мне пришлось силой отрывать его от себя, подталкивать в нужном направлении. Он дважды обернулся, я дважды ободряюще кивнула.

— Прости, — улыбнулась я Маргарет. — Ты рассказывала о Корсике?

До настоящего момента я и не вспоминала, что один из пришлых священников, тот, что повыше, который носил с собой кошку как часть своего церковного облачения, поспешил по лестнице за детьми. Когда он догнал Натаниэля, то положил ему руку на плечо с уверенностью человека, который поступал так и раньше.

Натаниэль назвал его имя.

Вспыхивает воспоминание и глазам становится больно:

Противоположный левому?

Пгавый.

А противоположный белому?

Чегный.

Я вспоминаю священника на похоронах отца Шишинского, который вглядывался через мою вуаль, когда причащал, как будто ему было знакомо мое лицо. И вспоминаю слова, которые были аккуратно напечатаны на плакате, свисающем со стола, в тот день, когда Натаниэль перестал разговаривать: «Мир тебе, отец О’Тул! Мир тебе, отец Гвинн!»

Я попросила Патрика дословно повторить то, что ему сказал Натаниэль.

Отец Глен.

Может быть, это Патрик так расслышал. Но Натаниэль произнес совершенно иное.

— Он сказал не «отец Глен», — бормочет Нина. — Он сказал «отец Гвинн».

— Да, но ты же знаешь, как говорит Натаниэль. Он неправильно произносит звук «л».

— Только не в этот раз, — вздыхает Нина. — В этот раз он произнес его правильно. Гвен. Гвинн. Звучит так похоже.

— Кто, черт побери, этот Гвинн?

Нина встает, взъерошивает волосы:

— Он тот самый, Патрик. Тот, кто изнасиловал Натаниэля, и может изнасиловать еще сотню других мальчишек, и…

Она поникает, наткнувшись на стену. Патрик поддерживает ее одной рукой, чтобы она не упала, и вздрагивает, почувствовав, как сильно она дрожит. Его первым порывом было обнять Нину. Вторым, более разумным, — отступить.

Она соскальзывает по стенке холодильника, пока не оказывается сидящей на полу.

— Он — донор костного мозга. Он должен им оказаться.

— Фишер уже об этом знает? — Она качает головой. — А Калеб?

В это мгновение он вспоминает историю, которую прочел давным-давно, еще в школе, о том, как началась Троянская война. Парису был предоставлен выбор стать самым богатым человеком на земле, самым умным или полюбить жену другого. Патрик, оказавшись дураком, совершил бы ту же ошибку. Нина со спутанными волосами, с красными, опухшими глазами, убитая горем была для него так же прекрасна, как и Елена в те далекие времена.

Она поднимает взгляд на Патрика.

— Что мне делать?

— Ты, — четко произносит Патрик, — не будешь делать ничего. Сиди дома, потому что тебя судят за убийство человека. — Когда она открывает рот, чтобы возразить, Патрик поднимает руку. — Тебя уже сажали за решетку, и посмотри, что случилось с Натаниэлем. Что, по-твоему, будет с ним, если ты покинешь этот дом, чтобы свершить суд Линча? Единственный способ защитить Натаниэля — оставаться рядом с ним. Позволь мне… — Он колеблется, понимая, что балансирует на краю обрыва и нужно выбирать: либо отступить, либо прыгать. — Позволь мне самому обо всем позаботиться.

Она отлично понимает, что он только что поклялся сделать. Это означает пойти против коллег, против собственного кодекса чести. Это означает отвернуться от системы, как это сделала Нина. И это означает столкнуться с последствиями, как столкнулась Нина. Он видит на ее лице изумление, и блеск в ее глазах говорит о том, насколько соблазнительно поймать его на слове.

— А как же риск потерять работу? Сесть в тюрьму? — спрашивает она. — Я не могу позволить тебе совершить такой глупый поступок.

«А почему ты считаешь, что я его уже не совершил?» — Патрик не произносит эти слова вслух, но в этом и нет необходимости. Он присаживается и кладет руку Нине на колено. Ее ладонь ложится сверху. И он видит все в ее глазах: она знает, и всегда знала, как он к ней относится. Но сегодня впервые она была близка к тому, чтобы это признать.

— Патрик, — негромко говорит она. — Мне кажется, я уже разрушила жизни людей, которых люблю. Хватит!

Когда распахивается дверь и в кухню в вихре холодного воздуха вваливается Натаниэль, Патрик поднимается. От малыша пахнет попкорном, а под зимней курткой он несет плюшевую лягушку.

— Никогда не догадаетесь! — радостно объявляет он. — Папа водил меня в игровые автоматы.

— Повезло тебе, — отвечает Патрик, и даже для собственных ушей его голос звучит слишком слабо.

Входит Калеб, закрывает за собой дверь, переводит взгляд с Патрика на Нину и натянуто улыбается:

— Я думал, у тебя Марчелла.

— Ей пришлось уехать. Была с кем-то назначена встреча. Когда она уезжала, заглянул Патрик.

— Да… — Калеб потирает затылок. — И… что она сказала?

— Сказала?

— О ДНК.

Нина меняется на глазах у Патрика. Она одаривает мужа безукоризненной улыбкой.

— Полное совпадение, — лжет она. — Идеальное.

Мир кажется волшебным с того момента, как я выхожу на улицу. Воздух довольно прохладный, так что у меня дух захватывает; солнце дрожит, как холодный желток; небо настолько бескрайнее и голубое, что глаз не оторвать. На улице пахнет по-другому, но ты этого не замечаешь, пока тебя не лишат чего-то одного.

Я еду в контору к Фишеру, поэтому мой электронный браслет деактивировали. Так здорово быть на улице, и эта радость едва ли не вытесняет тайны, которые я храню внутри. Я останавливаюсь на светофоре и вижу члена Армии Спасения, размахивающего колокольчиком, его корзина едва заметно покачивается. Сейчас время милосердия, непременно и мне немного достанется.

Предложение Патрика, словно дым, проплывает у меня в голове — трудно видеть отчетливо. Он самый добропорядочный, самый честный человек, которого я знаю, — он не стал бы раздавать пустые обещания стать моим карающим мечом правосудия. Конечно, я не могу этого допустить. Но я не в силах перестать надеяться, что он, возможно, наплюет на меня и поступит по-своему. И я тут же начинаю себя ненавидеть за то, что даже мысль об этом допускаю.

Еще я уговариваю себя, что не хочу, чтобы Патрик мстил Гвинну и по другой причине (хотя в этом я признаю´сь только в самой глубине душе). Я хочу отомстить сама. Потому что это мой сын, моя обида — я должна вершить правосудие.

Когда я стала такой — женщиной, способной на убийство, женщиной, снедаемой желанием снова убить, готовой добиваться своей цели, наплевав на то, что может разрушить в процессе? А если я всегда была такой, только скрывала свою натуру глубоко внутри, ждала? Вероятно, даже в самых честных людях есть зерно преступности, например в Патрике, которое прорастает, если обстоятельства складываются определенным образом. И как только это зерно пустит корни, оно разрастается, как репейник, душит наши здравые мысли, убивает жалость.