Варшавский договор - Шамиль Идиатуллин

Валерий выждал пять гудков, нажал отбой и ругнулся. Надо было идти вдвоем. Шут с ним, с розыском, с ориентировками, с секретками, сработавшими ночью на обеих точках, и с очень вероятным портретом в каждой ментовской рукавице и на столе у каждого охранника. Зато все было бы просто и ясно. И не холодно, кстати. Валерий потянулся разуться и растереть ноги, но передумал и снова вызвал Мишу.

В этот раз телефон замолчал почти мгновенно. Гульшат даже не успела понять, далеко он бренчит старинным будильником или рядом с дверью. А вздрогнуть успела. Она прислушалась, но прижиматься ухом к двери не стала – видала она, что в фильмах бывает с героями, которые ухом к двери прижимаются. Гульшат постаралась успокоить дыхание и легко коснулась выстроившегося у ног арсенала, не отрывая глаз от щели под дверью. Щель лучилась, ничем не пересекаясь. Гад был поодаль. Или сбоку.

В туалет Гульшат вбежала, не помня себя – но помня про туалет. Она про него с детства помнила – он всегда тут был, в углу малого зала заседаний. Гульшат здесь стаканчик с сине-бурой водой мыла после акварельных упражнений. Тогда туалет был подчеркнуто заводской, гулкий, с желтоватым кафелем в серых трещинах, с разноцветным слоисто облупленным потолком, черными трубами, нашлепками цемента, певучим унитазом и раковиной, всем своим видом исключавшей возможность температуры выше четырех градусов Цельсия. Расходные материалы исчерпывались мыльницей с чем-то растворившимся в тягучие хлопья, да стопкой аккуратно надранной на квадраты оберточной бумаги на бачке. Зато дверь тогда была тяжеленная, из многослойной фанеры и с огромной чугунной щеколдой кустарной варки.

Теперь туалет был среднестатистический офисный – бежевый, кажется, кафель, беззвучная турецкая сантехника, итальянский водонагреватель с ярким глазком и куча всяких контейнеров, подставок и держалок с мылом, освежителями, пипифаксом и салфетками. Чувствовалось, что сладенький хохол из хоздепартамента – Мартынюк, кажется, – сало свое жрет не зря. А вот дверь теперь была хлипкая. Красивенькая, резная из сосны – так что в наиболее резных местах прошибалась, наверное, любым молотком. И с несерьезным замком внутри здоровенного золотистого набалдашника.

Но вариантов не было все равно.

В туалет Гульшат рванула на автомате, еще не поверив, что все всерьез. Парень даже после того, как ударил Юрия Петровича – страшно ударил, тот даже охнуть не успел, – оставался симпатичным, и виноватое выражение лица не менял. С ним и пошел на Гульшат.

Когда Гульшат метнулась мимо стола в дальний темный угол, гад на секунду дернулся, но сообразил, что к выходу она все равно не поспеет, и что-то сказал, будто утешая. А Гульшат перед туалетом замешкалась, потому что теперь дверь открывалась на другую сторону – и пока сладила с заклинившей соображалкой и скользкой ручкой, парень чухнул и рванул следом.

Чуть-чуть не успел. Вернее, даже успел – успел просунуть пальцы в щель и отжать дверь. Гульшат увидела его немного напряженную улыбку, вдохнула его аромат – богатым выдалось утро на дорогие ароматы, – и услышала, как парень бормочет что-то жалобно-успокаивающее, вроде «Щас-щас-щас, потерпи», словно она и впрямь дотерпеть не могла. Дожидаясь, пока этот симпатяга ей шею сломает.

В том, что сломает, Гульшат почти не сомневалась – и все ровно жалобный шепоток почти подействовал. Страшно хотелось вслушаться, все разобрать и убедиться, что это дурацкая игра такая. Гульшат уцепилась за ручку поудобней, чтобы уверенно и твердо спросить, что происходит и что за дурацкие шутки – и тут у нее чуть кисти из запястий не вылетели. Парень дернул дверь – к счастью, одной рукой – а другую быстро всунул в щель. Гульшат испугалась не лезвия, которого, честно говоря, даже не заметила, а резкого движения – и с размаху шарахнула дверью о косяк, о пальцы парня и о ручку ножа. Стукнуло, звякнуло, охнуло, Гульшат чуть отвела дверь и захлопнула ее еще раз – теперь полностью. И быстро повернула собачку замка.

Она бы долго суетилась, металась в темноте и выкрикивала всякие обидные слова, если бы сразу не наступила на нож. Наступила, подняла, рассмотрела, насколько позволяла щель под дверью – и стала готовиться.

Нож был небольшой, складной, хищного вида, с крохотной латинской надписью на лезвии. Чуть маслянистый и страшно острый, в том числе на кончике, который был как плоское шило. Такой нож покупают не для того, чтобы кромсать колбасу или зачищать провода. Им людей режут. Нож куплен недавно, и старательно заточен – чтобы резать людей. Конкретно ее, Гульшатку Неушеву.

Чтобы никаких Неушевых не осталось.

Зря, что ли, все это здесь, на заводе происходит.

На ее заводе, между прочим.

Телефон остался в сумке. Надеяться оставалось на себя. А еще на нож, освежитель воздуха, флакон с жидким мылом и ведерко с очень горячей водой, которые Гульшат расставила вокруг и постаралась отрепетировать, что и как делать с каждым. Надежда была не особенно мощной – вон как ловко гад Юрия Петровича вырубил, а Юрий Петрович крепкий мужчина. Но надо же поста…

Лучистый отрезок под дверью с грохотом рассекся – и к нему рванулся еще один отрезок, в двери. Гад пробил сосну с одного удара, поняла Гульшат, и прижала спину к стене, а к бедрам – нож и освежитель воздуха.

Вторым-третьим дыру сделает и пролезет, понял Соболев. А что там, за дверью, интересно. В принципе, можно подождать секунд пять – все само и выяснится. А вмешаться всегда успеем. Удар ногой у мужчика был поставленным, но супербойцом буян не выглядел, к тому же замотанную тряпкой правую руку прижимал к животу – пострадать успел. А уж без правой какой он боец – хоть в бой рвется, конечно, на зависть.

Эти мысли пролетели и отпали, пока Соболев, не топоча, но и не мешкая, пересекал зал, чтобы пнуть мужичка по заднице и быстренько призвать к порядку. Уже на лету он заметил седую голову под столом, мучительно знакомую, и, протягивая руку, чтобы похлопать мужичка по спине, сообразил, что седой – тот самый темнила Захаров, который вчера, пока Соболев играл себе в догонялки, наговорил ему в голосовую почту приглашение непременно прийти с утречка на завод. От законных владельцев приглашение, подчеркнул он многозначительно. А теперь валялся под столом. Это тоже что-то значит, понял в некотором ступоре Соболев и еле успел выпрыгнуть из ступора, когда мужичок, не глядя, двинул в его сторону локтем, ступней и снова локтем. Не на шлепок и не на шум, которых не было – просто так, по привычке.

Локтями не попал, ногой чуть чиркнул, но голень захотела отняться, точно ей сапогом, а не изящным ботиночком прилетело. Соболев, немея от боли и возмущения, дал без замаха и хитростей – кулаком в ухо. И улетел сильно влево: уха на пути кулака не оказалось, а голень двигаться не пожелала. Спотыкаческий стиль Леонида и спас: мужичок с выдохом и шелестом, как в китайском фильме, порвал на два куска воздух в точке, из которой едва вывалился Соболев.

Соболев поспешно сместился к столу, через который можно прыгнуть, и к стульям, которыми можно пошвыряться, – и начал по возможности спокойно:

– Мужик, ты откуда такой…

Мужичок выпрямился. и Соболев узнал, откуда он такой. С проспекта Мира он и из Лёниного телефона, в котором сохранились три отличных портрета. Без пальто хлыщ выглядел совсем лощеным и безопасным. Захаров, валявшийся куклой, наверное, так же подумал. Если успел. А я еще вчера, выходит, так валяться должен был – если бы разозлился, что по своей стране меня как по Норвегии гоняют, нагло и неумело, и разбираться полез. Впрочем, и сейчас успею.

Хлыщ дрался лучше, чем пас. Даже без одной руки – ее он так и держал небрежно у пояса. Зато остальными конечностями работал в темпе кукурузного комбайна.

Атаку Соболев заметил, но к столу не успел. Пришлось отступать по стенке в другую сторону. Соболев уклонился раз и другой, а третий почти – и белая волна боли, кольцом раскинувшаяся от ребер, сперла дыхание и помогла разом понять две вещи. Первая – хлыщ с ним играет. Вторая – игра закончится быстро и грустно.

Это было удачно – зачистить два объекта одним хлопком. Миша узнал лысого сразу и от радости чуть не испортил все удовольствие. Помятая рука помогла опомниться – и теперь можно было поработать со вкусом. Жаль, лысый чухнул – сообразительный, гондон, – и геройствовать в отмахе не собирался. Ладно, в догонялки тоже интересно играть. И отыгрываться – и за вчерашнее, и за Славку, и за Костю, и за октябрь, и за то, что приходится по этой арктической степи шарахаться вместо заслуженного отдыха. Зачулманали, блин.

В провинции всегда все через ухо, но Чулманск в этом плане был каким-то телевещанием в дециметровом диапазоне: здесь все происходило предельно нелепым образом, в куче непредсказуемых помех, одновременно и в противоположные стороны. Это здорово нервировало. Миша привык, что реальность реагирует на соприкосновения со «звездочкой», это нормально. Но здесь она реагировала на все подряд, что существенно затрудняло выработку тактики. Как сегодня, например: босс придумал вычурную трехходовую операцию проникновения, с двумя страховками и тремя путями отхода – а Миша спокойненько прошел по старому пропуску Филатова и совершенно на шару ткнулся носом в мишень – в самое яблочко. А теперь и в еще одно. И мало того, что этого никто не заметил, так еще, – судя по сигналам босса и звукам, доносившимся из коридора, – мог не заметить и впредь. Какая-то там бурная ментовская операция происходила, с топотом, щелканьем затворами и хищным сопением. Под это сопение мы и уйдем – если опять не вляпаемся.