Аугенблик - Евгений Анатольевич Сотсков

Я ожидал веселого Тонечкиного: «Давай посмотрим!», но я ошибся. Она очень серьезно относилась к тому, что я говорил, слушала и молчала.

– Моя работа здесь временная. У меня была интересная профессия. Конечно же, простая охрана – это не мое. Просто так получилось, что нужно переждать некоторое время.

– Ты никогда не рассказывал про свою прежнюю работу!

– Тонечка, а ты и не спрашивала.

– Не спрашивала, – согласилась она, – почему-то не до этого было.

– Ну и славно, что не до этого было. Хотя, какой-то особой тайны тут нет… Исаев знает, я ему говорил. Определенная доля секретности есть, но мне и в голову не пришло бы от тебя что-то скрывать.

Я сделал паузу. Тонечка молчала.

– Другими словами, я не немецкий шпион, как предположил Дима. И не разведчик, как могла бы подумать ты. Работа государственная – да, разъездная. Самолеты, поезда… В основном самолеты.

– И конечно с оружием?

– Да, с оружием.

– Так вот откуда твое: «Сейчас шмальну сквозь дверь из пистолета!» – догадалась моя проницательная слушательница.

– Вот видишь, моя умница! Шпионы, особенно немецкие, – тут я сделал испуганные глаза, – на таком проколе сразу провалились бы!

Я снова немного помолчал.

– Давай опять посмотрим на меня. Чтобы быть с тобой по правилам вашего народа, я должен выполнить кучу условностей. Ну, не знаю, принять ислам, сделаться евреем… Ты можешь представить меня евреем, Тонечка?

– Боже упаси! – искренне испугалась моя еврейская девушка. Хотя, знаешь, Женя, в наше время условностей меньше. Но я хорошо понимаю тебя. Ты же не зря говорил и про Аню тоже. Про корни…

– Да, Тонечка, я с этого начал.

– Мы скоро расстанемся, Женя. Совсем расстанемся! – выпалила Тонечка Воробьева.

Я молчал, наверное, с полминуты.

– Что-то случилось? – спросил я серьезно.

– Слу-чи-лось… – протянула Тонечка, думая о чем-то, мне неведомом. – Это как раз из того, о чем ты только что говорил. Это как раз о корнях. Мы всей семьей уезжаем в Израиль. И тут уже ничего нельзя изменить.

«Так скоро!» – подумал я.

– Очень скоро. На днях, – совсем не удивила меня Тонечка, опять, так привычно поймав мою мысль.

Через четыре дня, в нарушении всех правил, используя свои знакомства по прошлой работе, я стоял у трапа самолета с огромным букетом роз, любимого Тонечкиного цвета – розового, и всего лишь с одним цветком красным для Анечки. Автобус привез пассажиров. Сестры-близняшки Тонечка Воробьева и Анечка Аугенблик и все их семейство выходили последними. Я быстро подошел к оторопевшим сестрам и вручил им цветы: Тонечке розовый букет и Анечке красный цветок. И я не перепутал сестер. Да и как же могло быть иначе!

– Счастливого полета, девчонки, весело сказал я им, – счастливой жизни!

И никакого усатого Ницше не возникло среди людей. Старик понял, что стал совсем ненужным и ушел на покой.

Провожая в аэропорту сестер-близняшек, я выглядел спокойным и веселым. Но, один лишь Бог знает, чего стоило мне это спокойствие! И, когда я увидел… нет, почувствовал, какой тоской наполнились глаза моих еврейских девушек, какая боль была в их душах, я сам еле сдержал свои слезы, изо всех сил стараясь выглядеть именно веселым, именно спокойным. И когда я вернулся домой, силы покинули меня.

Я запил. Я запил самым безобразным образом. И как здесь не запить! Моя душа была заполнена до самых краев счастьем, и пониманием, того простого факта, что жизнь прекрасна во всем своем проявлении, во все свои стороны!

И вот теперь пустота. Огромная, пугающая пустота. Как много бывает этой пустоты, какой жестокой, какой безжалостной она может быть! И какой ледяной!

Я пил неделю. Я пил дома, не приходя на работу. Я пил на работе, не уходя домой. Я пил, не всегда понимая, когда день и когда ночь. Я пил, наивно думая, что водкой можно заглушить эту боль, залить ею эту пустоту.

Водка не помогала. Но я пил. Пил упрямо и неудержимо.

Исаев не выгонял меня, по природной доброте своей, про которую мало кто знал. Я знал. Я не хотел его подводить. Но я ничего не мог поделать с этой своей пустотой.

Я пил.

Исаев приходил, пытался со мной говорить. Я во всем соглашался, ничего не просил, просто ждал, когда он, наконец, не выдержит и прогонит меня к чертовой матери. И тогда, может быть, мне станет легче от понимания, что наказание последовало. Наказание за то, что так много счастья было даровано мне, наверное, по какой-то вселенской ошибке. И я воспользовался этой ошибкой, забрав все себе, забрав то, что, может быть, предназначалось другим.

А он все не выгонял, все терпел меня, он говорил о том, что я ему нужен, что у него на меня виды, что работа у него в охране для меня всего лишь временна…

Я во всем соглашался… и продолжал пить. Приходил Лешка, приходила Леночка. Пришла Ольга.

Ольга посидела со мной, и сказала очень просто и очень правильно:

– Тебе не хуже, чем было мне. Начинай жить. Ты сильный, я знаю.

И только вот эти ее слова проникли мне в душу. И только они на всем скаку осадили, остановили безумно несущихся лошадей моей души. Через день я пришел к Исаеву совершенно трезвый, как будто бы и не было вовсе этой безумной недели.

Он смотрел на меня с удивлением, которого нельзя было скрыть… да он и не скрывал.

– Слава Богу, ну наконец-то! – проговорил он и протянул мне руку.

Мы поздоровались. Я смотрел на него, и ждал.

– Ты в смену? – спросил он.

Я не ответил и протянул листок.

Исаев все понял и помрачнел.

– Саш, ухожу я. Не могу иначе. Очень хочу, чтобы ты понял меня.

Исаев помолчал.

– Не ожидал… Совсем не ожидал, – задумчиво проговорил он. – Ну и где мне теперь такого мониторщика искать?

– Подумаешь, добро какое! – ответил я. – Найдешь. Я даже не сомневаюсь.

–Я понимаю тебя. Хорошо понимаю. Честно говоря, я давно думал про тебя… Я строил другие планы в отношении тебя. Мне нужен хороший помощник. Тебе бы серьезности побольше– цены бы тебе не было! Хотя… Это ведь все напускное. Я прав?

– Отчасти. Может быть, в другом качестве я и был бы серьезнее.

Мы говорили не как начальник с подчиненным, мы говорили почти, как друзья. Исаев еще немного помолчал, потом, с еле скрытой надеждой спросил:

– Уговаривать, как я понимаю, бесполезно?

– Да, Саша, – уверенно сказал я, – уговаривать бесполезно.

– Ну, я понял тебя. И