Пять поэм - Низами Гянджеви

Хосров уединяется в храм огня

Шируйе заключает его в темницу

Решает царь Хосров, уже усталый телом, Что должен храм огня быть царственным пределом, Что суеты мирской забыть он должен след И лишь огню служить, как праведный мобед. И в храм ушел Хосров, земному чуждый долу. И прыгнул Шируйе, как лев, к его престолу. Ликует Львенок, пьет, — сильна его рука, Но все ж за шахом он следит исподтишка. И вот отвергшему житейские обузы Он мрак темничный дал, дал не свободу — узы. Он злобствовал; блестел зубов его оскал. И лишь одну Ширин к царю он допускал. Но говорил Хосров: «Я пью живую воду: С Ширин и в сотнях уз я чувствую свободу!» И молвил царь Луне, ему подавшей пить: «Ты не грусти, Ширин, так может с каждым быть, Нагрянувших ветров нежданные оравы Терзают кипарис, им незаметны травы. Стрела, возжаждавши желанного достичь, Всегда охотится на избранную дичь. Землетрясение раскалывает горы,— Возвышенным страшны созвездий приговоры, Пусть счастья больше нет, твое участье — есть. Но если ты со мной, то значит счастье — есть». И сладкоустая чело к нему склоняла, И от чела его печали отгоняла: «Текут дни радости, дни плача, — чередой, За неудачею удача — чередой. Коль рок смешает все в неистовстве упорном, Погибнет тот, кто все увидит в цвете черном. Ты цепи мыслей злых из разума гони,— С цепями на ногах свои проводишь дни. Чтоб рок свой победить, в тебе не хватит силы,— Но многие спаслись и на краю могилы. Не всех здоровых, верь, минует страшный жар. Не каждый жар больных — погибельный пожар. Порою думаешь: замо́к ты видишь сложный,— Глядь, это не замок: ты видишь ключ надежный. Очисть премудрый дух, забудь свою тоску: Ведь к горю горе льнет, как влага льнет к песку. Кто трон твой захватил? Ведь это лишь Муканна,— Он сотворит луну для вящего обмана. Но с этакой луной мир все же будет мглист: Его не озарит железа круглый лист. В стране, где черный дух во все проникнул тьмою, Снежинки черными покажутся зимою. Бесчинствам не дивись, будь стойким до конца,— Встречай насмешкою деяния глупца. Бесстыдны наши дни, им в совести — нет ну́жды. Чуждайся этих дней, они величью чужды. К кому, по совести, относится наш свет? К тому, кто не рожден и в ком уж жизни нет. Кто на века войдет в непрочную обитель? Так не грусти, что в ней и ты не вечный житель. Когда бы мир забыл про смену дней, про тлен,— То не было бы, верь, и в царствах перемен. Хосрову небеса, крутясь все снова, снова,— Трон царский отдали, забыв про Кей-Хосрова. И розовый цветок, украсивший цветник, Блеснул слезой росы, но тотчас же поник. Утративши товар, что ценит наше племя, Вздохни и вымолви: «С меня свалилось бремя». Пусть ценится людьми все, что имеешь ты,— Пускай твой скарб возьмут, но уцелеешь ты! Влекомый к радости, ты с лютней схож. Невольно Вскричишь: когда колки подкручивают — больно. Как сладко не иметь заботы никакой; Из всех мирских услад всех сладостней покой. Дремли, коль у тебя вода с краюхой хлеба. Беспечность — вот страна под ясным светом неба. Ты голову держи подъятою всегда. О ней заботиться тяжелая беда! Пусть в крепких узах ты, пусть ты в кругу ограды, Ведь крепко берегут сокровища и клады. Ты не считай, что ты низвергнут с высоты. Два мира — два твоих везира. Ты есть ты. Ты — сердце мира, царь! Для плеч твоих — порфира. И снова ты в игре свой вырвешь мяч у мира. Ты избран меж людьми! Творец, тебя любя, Весь мир сверкающий раскинул для тебя. Будь радостен! Забудь тоску земного дола! Что этот плен венца! Что этот тлен престола! Для царство сделай ты, печали отстраня, Престолом целый мир, венцом — светило дня». И царь внимал Ширин. И каждое реченье Одушевляло дней поспешное теченье. И чтобы скорбь царя утишить, превозмочь, Не раз Ширин с царем всю коротала ночь.

Шируйе убивает Хосрова

Полуночь, скрыв луну, как будто гуль двурогий, Сбивает небеса с назначенной дороги. Бессильны времена, хоть мощь у них и есть. И слепы небеса, хоть звездных глаз не счесть. Ширин стопы царя в цепях червонных, пени Сдержав, взяла к себе на белые колени. И сладостный кумир с цепями черных кос На золотую цепь ронял алмазы слез. Прекрасные стопы, натертые до крови, Ласкала и, склонясь, к ним прижимала брови. Журчала речь ее, как струй чуть слышных звон: Под звуки нежных слов нисходит сладкий сон. И в слух царя лила, лила она усладу. Слова царя в ответ к ее склонялись ладу. Когда уснул Хосров, когда умолкнул он, Передался Ширин его спокойный сон. Спит нежная чета, а звездные узоры Свои бесстыдные на них бросают взоры. Хотела крикнуть ночь: «Злодейство у ворот!», Но мгла гвоздями звезд ее забила рот. И бес сквозь роузан, взор устремивши книзу, Уже спускается к Сладчайшей и к Парзизу. Он беспощадностью похож на мясника. Рот — пламень, а усы — два черные клинка. Как вор укрытый клад, глядя сурово, ищет,— Так ложе царское, так он Хосрова ищет. Нашел… и пересек он тяжестью меча Хосрова печень… Так! Погашена свеча! И крови под мечом взметнулся ток летучий, Как пурпур молнии бросается из тучи. И, разлучив чету, сей бес, удачей пьян, Как сумрачный орел, взметнулся в роузан. И царь, в блаженном сне погубленный навеки, Все ж приоткрыл уста и чуть приподнял веки. Весь кровью он залит… Глядит он, чуть дыша… Смертельной жаждою горит его душа. Подумал царь: «Ширин — жемчужину жемчужин — Я пробужу; скажу: глоток воды мне нужен». Но тут же вспомнил тот, чей взор покрыла мгла, Что множество ночей царица не спала. «Когда она поймет, к какой пришел я грани, Ей будет не до сна среди ее стенаний. Нет, пусть молчат уста, пусть дышит тишина, Пусть тихо я умру, пусть тихо спит она». Так умер царь Хосров, ничем не потревожа Ширин, уснувшую у горестного ложа.