Обратная сила. Том 1. 1842–1919 - Александра Маринина

– Ну разумеется, – обиженно проговорил Зак, – зачем вам помнить эти мелочи? Что для вас евреи? Вы же их не замечаете, так какое значение для вас могут иметь какие-то циркуляры, хоть и самого министра внутренних дел, ежели они до вас лично не касаются? Как лекарство нужно – так к нам, к евреям, к фармацевтам, если пошить что – тоже к нам пожалуйте, а коли денег ссудить – так и вовсе больше не к кому, только к нам, ростовщикам да банкирам. Или вот преступление какое-нибудь жестокое, убийство, раскрыть не могут – и сразу нас вспоминают: это ритуальное убийство, это евреи, они кровь христианских младенцев пьют! А больше мы ни для чего не нужны. Что мы для вас? Маленький народец, жиды. Так какое вам дело, что евреи ущемлены в правах в сравнении со всем прочим населением?

Мира Моисеевна ласково положила ладонь на руку мужа.

– Боренька, ну перестань же кипятиться! Такой день чудесный, воскресенье, отдохни от политики, оставь серьезные разговоры, тебе вечером в Москву ехать, а завтра снова делами заниматься.

Николай Платонович Карабчевский задумчиво покачал головой, словно обдумывая только что услышанное из уст финансиста.

– Возможно, что вы, уважаемый Борис Вениаминович, совершенно правы, однако ж позволю себе заметить, что вряд ли целесообразно уповать только лишь на принятие разумных законов, ежели исполнители этих законов – люди недалекого ума. Навскидку приведу вам только два примера, первые, что в голову пришли. Дело о мальчике-отцеубийце вы, верно, помните? Мальчик тринадцати лет убил отца ударом топора по шее. И что же произошло, когда явился полицейский врач?

Карабчевский сделал паузу и обвел глазами присутствующих, потом продолжил:

– Этот врач выругал всех дураками и сказал, что никакого убийства здесь нет, его только даром побеспокоили: смерть-де естественная и произошла от разрыва сосудов. Каково?

– Да как же так?! – не поверил Зак. – Ведь удар топором, стало быть, и рубленая рана видна, и крови кругом должно быть много. Как же врач мог такое сказать?

– И тем не менее, – адвокат картинно развел руками, – именно так он и сказал. И смею вас заверить: если бы младший братик мальчика-убийцы не рассказал все, что видел, дело так и осталось бы неразъясненным, а решение принимали бы на основании заключения полицейского врача. Уж не знаю, пьян ли он был или просто оказался безграмотным самозванцем, неведомо как получившим диплом, но факт остается фактом. А другой пример всем вам хорошо известен, поскольку был описан Достоевским в «Дневнике писателя», я веду речь о деле Екатерины Корниловой. Ведь вдумайтесь только: молодая беременная женщина выбрасывает из окна четвертого этажа свою шестилетнюю падчерицу, тут же повязывает на голову платок и идет в полицию заявлять о случившемся. Да любой мало-мальски разумный человек должен был бы немедля заподозрить неладное в психическом состоянии виновной. Люди, находящиеся в трезвом уме, так не поступают. И что же? Никому ни в прокуратуре, ни в суде это даже в голову не пришло. Что же, скажете, законы у нас плохи? Или недостаточны? Так ведь нет! В судебных уставах все прописано: право возбудить вопрос о недостаточности умственных способностей подсудимого предоставлено всем, – я подчеркиваю: всем! – лицам и инстанциям, через которые проходит дело раньше, чем оно попадает на суд присяжных. И ни один из них не поставил вопрос о тщательной экспертизе Корниловой с участием медиков-психиатров. В результате несчастную Корнилову присяжные признали виновной. Только благодаря вмешательству Федора Михайловича дело взяли на пересмотр.

– И что же было дальше? – с жадным любопытством спросила Сандра.

– При вторичном разбирательстве дела все внимание суда и присяжных было обращено исключительно на вопрос о нормальности или ненормальности того психического состояния, в котором находилась Корнилова при совершении ею преступления. В заседание были приглашены четыре специалиста-медика, в том числе известный психиатр. Было вынесено заключение, что во время беременности Корнилова находилась в состоянии «меланхолии» и совершила свой поступок в припадке «мрачного умоисступления».

Мира Моисеевна Зак быстрым движением вытерла скатившуюся по щеке слезу. Ей всегда всех было жалко. Поистине, способность к сопереживанию у этой женщины была неисчерпаемой.

– Похоже, в том судебном округе на службе состояли сплошь безграмотные дураки, – усмехнулся Борис Вениаминович.

– Не берусь утверждать, так или нет, однако вывод напрашивается сам собой, – ответил Карабчевский. – Даже самые лучшие законы мертвы и бесполезны, если исполнители этих законов отличаются тупостью и жестокостью. И напротив, мудрость и милосердие могут способствовать торжеству справедливости даже при очень несовершенном законодательстве. Люди, господа, это самое главное. Не законы, а именно люди. Потому если уж и вести работу по усовершенствованию общества, то начинать надо не с принятия новых законов, а с воспитания душ и умов.

Алекс Раевский немедля кинулся на защиту коллег по судебному ведомству.

– Да если бы дело заключалось только в невежестве и лени следователей и прокуроров! Мы ведь исходим из тех сведений, которые нам предоставляет полиция, опираемся на результаты их работы. А они что? Ни-че-го! Разве кто-нибудь помнит сегодня статьи в «Русском вестнике», написанные Степаном Степановичем Громекой в конце пятидесятых, вскоре после восшествия на престол Александра Второго? Никто! А ведь в тех статьях было много правды, ужасающей правды. И за эту правду господин Громеко поплатился карьерой в полиции, вынужден был оставить службу.

Николай Владимирович нахмурился.

– Что-то не припомню… Откуда тебе это известно? – строго спросил он племянника. – Я тогда был подростком, а ты и вовсе еще не родился.

– От дядюшки Поля, откуда же еще! – усмехнулся Алекс. – У него и подборка тех статей хранилась. Громеко так прямо и писал в своих очерках: дескать, главная слабость нашей полиции заключается в отсутствии тех качеств, которые могли бы поставить всех чиновников ее на степень общественного уважения. А вот что касается главной силы полиции, так Степан Степанович был человеком смелым, он не побоялся утверждать, что эта главная сила заключается не в производстве следствия, а в возможности ежеминутно возбуждать его, чтобы иметь полномочия применять положенные при этом меры принуждения. Право вчинения обвинения – вот где настоящая сила полиции! А отсюда, при отсутствии должных моральных качеств, проистекает огромный соблазн эту силу применить, дабы поиметь свою выгоду либо в виде благорасположения начальства и окружающих, либо в виде денег.

– Ну, друг мой, это ведь было еще до реформы, – с сомнением произнесла Мира Моисеевна. – Без малого четыре десятка лет прошло, и полиция, верно, уж не та, что была при Императоре Николае.

Алекс поморщился.

– Да та же, дорогая Мира Моисеевна, совершенно та же, уверяю вас! Законы переменились, а люди с их мышлением остались. Позволю себе процитировать книгу, изданную чуть больше десяти лет назад. Автор ее неизвестен, он скрылся под псевдонимом «Служивший в полиции», опасаясь, вероятно, повторить судьбу Степана Степановича Громеки. Конечно, память моя не так блистательна, как у нашей Сандры, так что дословно не воспроизведу, но если в кратком пересказе озвучить, то в полиции служат люди с низкими моральными качествами; эти полицейские творят произвол и беззаконие по отношению к обывателям, но послушно и с готовностью выполняют любую волю начальства; при постоянно растущей дороговизне полицейские вынуждены обеспечивать себя и свои семьи вымогательством денег у всех и каждого. Вот вам и реформа! Убежден, что и сто лет пройдет – и будет все то же, даже если режим многократно и неузнаваемо переменится. От режима зависят только законы, а настоящая живая жизнь зависит от людей, и покуда люди будут оставаться прежними, никакого обновления ждать не имеет смысла.

Казарин, внимательно слушавший дискуссию, вытащил часы и украдкой бросил взгляд на циферблат. Сандра заметила его жест и поняла, что нужно переменить мизансцену.

– Николай Платонович, Борис Вениаминович, вы останетесь к обеду? – резко перевела она разговор на другую тему. – Надо же распорядиться, а Катя, как обычно, в книжку уткнулась и ролью хозяйки манкирует, так что придется уж мне самой.

Она легко вскочила с места, подошла к сидящему за столом Раевскому, обняла его, коснувшись подбородком изрядной проплешины на макушке.

– Папенька, когда вы уже наконец женитесь? Нам с Катей невмоготу больше дом вести, мы молоды, нам хочется посвятить себя чему-то интересному, яркому, а не этому вашему пыльному домоводству, покрытому паутиной. Приведите в дом хозяйку и освободите нас, сделайте милость!

– Да-да, – подхватила Мира Моисеевна, явно довольная, что беседа утратила политический характер и тон взаимных упреков, – Сандра права, Николай Владимирович, вам следует серьезно подумать о женитьбе. Сколько же можно жить холостяком? Только выбирайте не какую-нибудь глупенькую девицу, а женщину в хорошем возрасте, чтобы она к яркой жизни не стремилась, как ваши девочки.