Еврейское счастье (сборник) - Семен Соломонович Юшкевич

   -- Уезжайте отсюда, вам надо лето провести у моря.

   Ивана навещали родные и знакомые. Глинский был два раза и оба раза держался как заговорщик: будто Елена ему принадлежала, а он из благородства позволил ей остаться с Иваном. Елена очень мучилась от его посещений, когда же он уходил, к ней возвращалась веселость и спокойствие.

   Гости приходили ежедневно... Все выражали Елене сочувствие, соболезновали; ежедневно Елена надевала другое платье и была красива, как никогда еще. Она сидела с гостями в гостиной, -- к Ивану, которого почему-то держали в кровати, никого не пускали, -- слушала, улыбалась, иногда отвечала, а больше молчала.

   Гости говорили о том, что жизнь вздорожала, что жизнь скучна, сера, и многое в таком же роде; рассказывали, что в театре идет новая пьеса, что на днях приезжает знаменитый певец, и Елена, слушая разговоры дам, думала про себя, что все они считают ее образцовой женой и что никто не догадывается о ее тайне.

   "А что если, -- приходило ей в голову, -- и они такие, как я? Я считаю их недоступными, чистыми, как они меня, а, между тем, каждая, выйдя от меня, может быть, спешит на свидание. Ведь настоящая наша жизнь есть та, которую мы не показываем, а тщательно скрываем".

   ...Вечером она сидела с Иваном, и между ними началось то привычное, приятное, что так крепко соединяло их, -- началась та радость, когда каждое слово приобретает иной смысл и помещает в душе милые чувства нежности и тихого упоения.

   -- Почему я люблю тебя? -- спрашивал Иван, обнявши ее. -- Почему ты мне кажешься лучшей и воплощением красоты и изящества, почему ты каждый раз новая? Потому что я не знаю тебя, потому что ты -- моя и ничья... Я люблю тебя вечером больше, чем днем. Ты -- та же, но другая... Твоя улыбка загадочна и голос твой как будто несется из вечности и несет меня к новой вечности. И еще потому я люблю тебя, что ты странная, какая-то необыкновенная.

   И ей он кажется иным... Это не Иван, с шелковистой круглой бородой, в мягкой сорочке, -- а вечный "он", владеющий тайной волновать ее существо... Себя же она чувствует единой в мире, который подчинен ее воле... Движением ресниц она создает моря, небеса, движением ресниц она уничтожает их. Движением ресниц она создает потрясающие мелодии, чтобы ярким пламенем зажглось ее сердце, чтобы воскресли в ее памяти ушедшие тысячелетия и, послушные ее воле, поют миры...

   И снова они земные. Таинственное чудо преображения кончилось: они опять в своей квартире, она уже не единственная, он -- Иван, и скукой веет от каждого угла.

   Только что он говорил:

   -- Днем твои руки белые, розовые, ты вся белая, розовая, а вечером ты, -- таинственная, чужая.

   А теперь она слышит:

   -- Я уже две недели не работаю... На заводе без меня нет порядка. Управляющий -- хороший человек, но мямля. Да, некстати эта дурацкая болезнь.

   Только что он говорил:

   -- Хочу, чтобы это вечно продолжалось... Глядеть на тебя и думать, что ты таинственная -- необыкновенное наслаждение.

   А теперь он продолжает:

   -- Дай мне свежую сорочку... Если бы я был рантье, я жил бы только в Англии, и дети получили бы великолепное воспитание.

   Она дала ему сорочку и думала: "Почему я с такой необыкновенной ясностью чувствую пошлость этих слов?.."

   И от мысли, от этой сорочки, от того, что уже ушла радость, только что жившая в ее душе, ей хочется убежать куда-нибудь, забиться, как птица, в угол.

   ...Она сидит за роялем и играет. Наконец, она говорит:

   -- Мы уедем, Иван, на все лето.

   И думает: "как удивится Глинский, когда узнает, что я уехала".

   Иван лежит на кровати... Звуки рояля едва доходят до него. Они доходят, но смутно, как приятный шум. То вдруг кажется, что длинные, желтые стрелы падают в золотое озеро, а то ничего не слышит... Лицо у него очень бледное. От слабости заметно дрожат его желтые, сложенные в кулаки руки на белой простыне, и думает он не об обычном, а о трагическом.

   -- Да, да, -- отвечает он желтым стрелам, летящим в золотое озеро, -- мы поедем к морю. Доктор хорошо придумал.

   А чуть поглубже идет свое, интимное, развивается другая мысль, бороздит его лоб темными морщинами и делает взгляд холодным, мертвым.

   "Если бы я сказал Елене, о чем сейчас и всегда думаю, что ношу в душе, она закричала бы от ужаса, -- как будто прочел Иван на стене... -- Она играет для меня и уверена, что я счастлив. Я же чувствую себя трупом, который случайно начал двигаться, думать и говорить. Всю жизнь я ношу эту тайну, это свое знание о человеке, но не смею открыть Елене, чтобы не заразить ее души. А как прекрасно было бы, если бы мы могли говорить об этом, думать вместе. Спокойно подвигались бы мы к бездне, которая должна поглотить нас, наших детей и когда-нибудь весь мир".

   Желтые стрелы все быстрее летят в золотое озеро и неожиданно исчезают. Иван опять думает: "Ведь почувствовать, что между живым и не-живым нет разницы, значит понять все, все загадки. Понять, это значит сказать себе: нет разного, все единое, и потому откажемся от стремлений, откажемся от расценок. Понять это, значит понять, что вся духовная жизнь, наука, искусство, религия созданы для того, чтобы затемнить эту главную мысль, и что они точно игрушки в руках детей, отвлекающие от главного. Все это несомненно, хотя я и знаю, что искусство, наука и мораль -- хорошие и занятные игрушки".

   Елена все играла, и он, когда надо было, улыбался ей и отвечал, но с вдохновенной радостью думал теперь о том, что смерть существует.

   "Чего бояться, если есть смерть? Ужас был бы в вечной жизни, в сознании невозможности примирить противоречия, -- смерть разрешает все заблуждения. Слава Богу, есть смерть, привет ей! Вот скоро, рано или поздно, придет она ко мне, к Елене, к детям и погасит нас... В этом -- моя радость, моя единственная вера. И радость эта покрывает даже любовь, потому что смерть выше любви".

   От усталости он незаметно задремал... Желтые стрелы