Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью - Виктор Лихоносов

Так же откровенно и родственно, как Бунин о Пушкине, смогли бы говорить о М. А. Шолохове многие советские писатели. Мне легко отыскать в его романах сотни примет, которые восхищают меня, трогают до слез, заставляют обожать Шолохова как «своего, нашего». Приметы эти напомнят нам не об усадьбах дворянской России — нет, конечно, о более поздней, но тоже полевой. Простые русские люди живут на шолоховских страницах, и кажется, что они из твоего рода. Шолохов, по моему разумению, поэт — летописец. Тут бы мне хотелось выразить любовь русского читателя к Шолохову словами древних безымянных авторов, но не буду, прекрасных слов много, и кто‑кто, а Шолохов‑то их знает; не удержусь разве от такого благодарного восклицания: «Иже написаша чудно велми». Сам он как‑то сказал: «Лестно быть бытописателем», летописцем своего времени. На него так и смотрит народ, от него в первую очередь ждут новой эпопеи о войне и мире, над его страницами мечтают наши люди пострадать и почувствовать, какой подвиг они совершили тридцать лет назад.

«Тихим Доном» Шолохов проложил дорогу советским писателям, а пошли по ней те, у кого чувство правды не оставило ни минуты для суеты, конъюнктуры и скользкой славы. Я не учился у Шолохова специально (у Пушкина и Бунина тоже). Вообще не понимаю, как можно копаться в «мастерстве» классиков, когда каждый раз книги их поглощают тебя до такой степени, что ни о чем, кроме жизни, думать не можешь. Правде учили меня его книги. Душа его героев понятна и близка всем, оттого и читают его всюду.

Журнал «Молодая гвардия», 1975, № 4

ЗАДАЧИ ПИСАТЕЛЯ

— Вы всегда встречаете чаем?

— Как хорошо водилось раньше, встречались люди и пили чай. Вино для поддержания разговора вовсе не обязательно. Настоящий друг, товарищ, коллега не обидится, если встретишь чаем, а не водкой. Быть откровенным, сердечным в разговоре без вина — в этом больше естества и правды. Отношения должны быть органичными, без всяких допингов. Пьянство, по — моему, от ущербности в воспитании, от долгой привычки жить на дармовщину… Бывает, правда, и от горя…

— Вам нравится жить на юге?

— Приехал я сюда из Сибири двадцатилетним, надо было сменить климат. Часто думаю: как будто сам случай спас меня и физически, и творчески. Я попал в такой тихий, зеленый, ласковый город, где душа моя в молодости не была растрепана ни суетой, ни гулом машин, ни бешеным ритмом, ни огромными расстояниями. Я окреп и созрел в тишине и ласковости юга. В большом городе я бы растерялся и никогда не начал писать.

— Если бы вы не встретились с брянскими стариками, что тогда? С чего начали бы?

— Если бы я не встретился с ними, у меня бы долго — долго ничего не получалось в прозе. Они дали мне дыхание, какую‑то музыкальную ноту, и не только музыкальную. Скажем так: ноту правды.

— Что пишет вам молодой человек из Загорска?

— Хочет бросить Загорск. Я ответил ему: ни в коем случае! Нельзя человеку, ищущему себя в литературе, покидать такой золотой русский городок… Да и как же иначе… Национальные корни, первородность, жизнь отцов, матерей, предания — основа творчества. Надо жить с людьми долго. Как помогало Льву Николаевичу Толстому то, что перед его глазами проходила вся жизнь какого‑нибудь яснополянского мужика (детство, молодость, старость). Завидую Василию Белову, он живет на милой своей родине… Носов, Распутин, Потанин — тоже. Живите среди родных людей, написал я в Загорск. Я хотя и сказал, что юг сберег мою душу, но понимаю и другое: я немало потерял, вырвав себя из родного гнезда…

— Насколько злободневным, по — вашему, Виктор Иванович, явилось ваше последнее крупное произведение — роман «Когда же мы встретимся?»?

— Мне трудно судить о злободневности моего романа. Я ведь писал о своем поколении. Я получаю письма и восторженные, и гневные. С берегов Амура из воинской части написал молодой солдат. Его друг служит за границей. Так вот они, люди позднего поколения, «ухватились» за тему дружбы, которая лиричнее всего звучит, кажется, в первой части, когда героям моим было восемнадцать лет. Что‑то им там близко. Есть письма пенсионеров, учителей — очень критические, осуждающие. Людям старшего поколения показалось, что мои герои в 25–30–летнем возрасте слишком вольно, весело и безответственно живут. Я не согласен с ними. У меня, наверное, есть художественные просчеты, и оттого не совсем ясна кое — где позиция героев, а некоторые рискованные ситуации воспринимаются старыми читателями слишком болезненно. «Когда же мы встретимся?» — запоздалое произведение, его следовало написать лет на десять раньше. Я чуть — чуть изменился, постарел. Откровенная лирика стала глуше. Я хотел высказаться о дружбе, любви, об одиночестве. Я мечтал, чтобы роман вбирал в себя все, так или иначе касавшееся жизни нашего поколения. У меня не все получалось.

— Очевидно, написание романа знаменует для вас новый этап творчества и в отношении жанра в частности?

— Да, чувствую, что в рамках рассказа, повести тесно стало. Рассказ и роман — лужица и море. Я люблю, когда герои живут долго. Вообще же, когда пишу, не знаю, какой будет размер, что получится: рассказ, повесть, роман, — вещь сама растет. «Когда же мы встретимся?» намечал в объеме двенадцати — четырнадцати листов, вылилось в двадцать два. Если вещь не насиловать, давать героям развиваться вольно, если правда с самого начала расставила точные акценты, то само собой все закругляется. Последнюю точку ставишь не ты, а жизнь, которую изображал. Если изображал точно и правдиво.

— Что вы скажете о задачах писателя?

— Хороший писатель, на мой взгляд, тот, кому свойственно историческое чувство. Ведь современность — это тоже история, которая проходит или пройдет. Поэтому надо сегодня, сейчас остро чувствовать эпоху, ловить мгновения. Во многих современных произведениях не хватает исторической ретроспективы. Почему не оглянуться назад? Ведь не детдомовцы мы, не знающие своих родителей.

— Кто вам, пишущему сейчас исторический роман «Наш маленький Париж», наиболее близок из современных авторов?

— Интересны мне романы Олега Михайлова «Державин», «Суворов». Особенное отношение у меня к историческим книгам Дмитрия Балашова. По — моему, это единственный писатель, повествующий так, будто сам жил в той дремучей Руси, которую мы, быть может, и знаем по хронике, но почти не чувствуем. Балашов пишет сочно, я бы сказал — первобытно. Он и знает, и чувствует. Чувствовать Русь надо художнику, чтобы попасть на тот распев жизни. Многие наши исторические романы не повествования, созданные волшебным воображением и головокружительной краткостью Пушкина, а нудные, громоздкие сооружения. Быт, тенденциозность мыслей угнетают. Имею в виду такую тенденциозность, когда проводят намеренные параллели. Получается это оттого, что писатель не может полюбить и вжиться в эпоху, искусственно притягивает моменты и героев из прошлого, а также лепит деятелей «старины глубокой» с нынешних заметных людей, якобы подобных судьбой и, главное, строптивостью мысли с теми, далекими. Незнание природы русской жизни бывает настолько велико, что страшно видеть, как автор под нее старается подделаться… Повторяю: одного знания, изучения мало; прозрение дает душа…