Маска ночи - Филип Гуден

Все-таки еще жив. Слава богу!

Я лизнул пальцы и протер глаза, счищая залеплявшую их гадость. Осторожно открыл один глаз, потом оба, но это ничего не дало. Я находился в темноте.

Я лежал на чем-то жестком, размышляя о том, как же я сюда попал. Я пытался склеить последние несколько минут – нет, последние несколько часов, – но они были подобны обрывкам бумаги, исписанной неразборчивыми словами, которые я не мог прочесть. Наконец я кое-как разложил их по порядку. Я провел некоторое время в каком-то доме, после чего появились люди в плащах и масках. Потом была безумная попытка выбраться на улицу. Что-то произошло там, снаружи. Что же? Я протягивал руку прохожим, но они сторонились и бежали от меня. Прошло время. Передо мной возникло видение фигуры в плаще, потом ее ноги, потом мостовая. Потом ничего, кроме черноты и тряского, неровного движения.

Лежа, я пошевелил руками и ногами, сначала по отдельности, затем вместе. Они побаливали, но, насколько я мог судить, ничего не было сломано. Я попытался сесть и мгновенно почувствовал слабость и дурноту. Меня стошнило. Мой рот разверзся, как у горгульи, и слезы брызнули из глаз. После рвоты мне стало еще хуже, и я снова откинулся назад, думая, что, если больше никогда не придется пошевелиться, это не будет большой жертвой. Но зрение и голова мои начали проясняться. Тот дом был на Гроув-стрит, это я вспомнил. Он принадлежал купцу по имени Эдмунд Коуп. У моего друга Джека Вилсона была недолгая связь с женой купца. Счастливчик Джек! Я был там, потому что вместе с друзьями готовил ловушку поддельным могильщикам. Ах да! Я снова прикоснулся к лицу и нащупал выпуклости и пустулы ложных чумных язв.

Обоняние вернулось ко мне, и помимо собственного неприятного запаха я чувствовал какой-то отвратительный смрад, гораздо более отвратительный. Я понимал, что лежу не в полной темноте. На расстоянии находился бледный, испещренный полосками квадрат, через который проникал слабый свет. На минуту у меня затеплилась надежда, что я снова у Коупа, что воры просто бросили меня там. Но тогда где же Абель и Джек?

Но я находился не в доме на Гроув-стрит. Эта комната была пустой, сырой и холодной и по-своему ужасной – мне не хотелось думать почему. Воздух был густой и нездоровый. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я понял, что бледный квадрат был отверстием, расположенным высоко в стене. Призрачный свет, проникавший сквозь него, был довольно слаб. Стояла ночь, и луна скользила высоко над головой, заполняя собой комнату.

Очень осторожно я поднялся, сперва на четвереньки, затем встал прямо. Я дрожал как в лихорадке, но смог устоять без того, чтобы снова почувствовать дурноту или упасть. Медленно, очень медленно я пересек комнату, обходя по пути различные предметы. Я добрался до стены, на которой было окно. Возможно, из-за холода, исходившего от нее, я решил, что это помещение находится по меньшей мере наполовину ниже уровня земли. «Окно» было незастекленным отверстием, расположенным сразу над головой. Полосы, которые я приметил, были прутьями железной решетки. Ночной воздух был студен, но свеж и чист; я втягивал его в себя большими глотками. Затем, прислонившись к грубой стене, я принялся изучать место, в котором оказался.

Вокруг меня вырисовывались очертания каких-то предметов, лежавших не то на столах, не то на скамьях, некоторых из них милосердно покрывал мрак. Мне не нужно было рассматривать их. Это были человеческие тела. Я насчитал четыре или пять, возможно, в дальних углах были и другие. Я находился в мертвецкой. Колени мои подкосились, и я сполз по скользкой стене на пол. Комок тошноты снова подступил к моему горлу, но мне нечего больше было из себя извергнуть.

Не знаю, как долго я пролежал, свернувшись в клубок у основания стены, пытаясь сжаться в ничто, – таким жутким было это место. Человеческое сознание, пожалуй, по-своему милосердно, ибо оно уводит нас от долгого созерцания ужаса. Я застыл в оцепенении и удалился в некий отдаленный край внутри себя – оттуда, если бы вы осведомились о моем имени или занятии, я вряд ли бы отозвался.

Первое, что я осознал, придя в себя, – то, что в комнате стало светлее. Конечно, в мире за этим подвалом была весна, а утро весной наступает рано. Я свернулся у стены; по моему онемевшему телу разливалась боль. Свет зари ясно обозначил мертвецов, лежавших, вытянувшись, на спине на простых столах. Рядом с некоторыми из тел лежали режущие инструменты, а в одном углу, как ни странно, – весы. Не меняя своего положения, я увидел, что одно из тел принадлежит Киту Кайту, конюху. Я узнал его рыжую голову, хотя, как и моя, она была в крови. Это удивило меня: разве не был Кайт одним из тех поддельных могильщиков? Если так, то что он делает здесь, в этом склепе, на этой бойне?

Я заставил себя осмотреть другие тела при слабом свете, проникавшем в окно, но отпрянул, заметив у по меньшей мере двоих достоверные признаки чумы, те самые опухоли и бубоны, которые Абель так искусно нарисовал на мне. Один из прочих трупов я узнал. То была госпожа Анжелика Рут; бедное лицо ее вздулось и приобрело лиловый оттенок, но все еще было узнаваемо.

Неужели я действительно благодарил Бога за то, что остался в живых? Но, уж конечно, мне не придется оставаться в живых намного дольше после ночи, проведенной взаперти в таком скверном месте, где бы оно ни находилось. Болезнь, с которой я так дерзко заигрывал, в конце концов одолеет меня. Я сгину так же, как мои отец и мать. Странно сказать: осознав это, я не пришел в ужас. Возможно, все мои запасы ужаса были уже исчерпаны.

В этом подвале была дверь, но ее крепко заперли. Я бился об нее и взывал – безответно. Мною уже начинал овладевать страх того, что кто-нибудь придет, чем того, что никто не появится. Я вернулся к зарешеченному окну. Поднявшись на цыпочки, я смог просунуть руку между прутьями и помахать пальцами. Я закричал, но не смог даже себя убедить в своем бедственном положении. Да никого и не будет на улице в этот ранний час – наверное, было около пяти утра, – так что я вскоре сдался.

А потом на меня нашло великое спокойствие, почти просветление разума. Может, от голода или усталости, а может, это было начало конца: так утопающий, говорят, начинает грезить в свои последние мгновения. Я возвратился на свое место под окном. Сел и вытянул ноги так легко, будто растянулся на речном бережку.

В этом подобном сну состоянии я подумал, что этот склад мертвых напоминает мне шекспировскую «Ромео и Джульетту». Когда Джульетта проглатывает усыпляющее снадобье, приготовленное братом Лоренцо, она умирает для мира, и ее уносят в склеп, принадлежащий роду Капулетти. Там она проводит два дня среди трупов, ожидая, что ее разбудит поцелуй возлюбленного. Но когда она и в самом деле просыпается, то лишь для того, чтобы обнаружить Ромео мертвым у своих ног – ужас, превосходящий все другие страхи. И все же Джульетте хватает силы духа, чтобы взять кинжал Ромео и вонзить его в свое тело. Если юная девушка смогла проявить такое мужество, то, уж конечно, и взрослый мужчина должен быть способен…

Это не игра, сказал я себе, даже если во всем этом есть нечто фантастическое.

Кто мог отпереть дверь подвала и войти в этот склеп? Уж точно не Ромео.

И все же кто-то придет. (Именно этого я и боялся – что кто-нибудь да появится.) Все мы здесь были ради какой-то цели – Ревилл и покойники.

Я стал размышлять, что же это за цель. Умерших от чумы обычно хоронят со всей поспешностью, на какую только способны, после того как увезут их из их жилищ в тихие, безлюдные часы. Их бесцеремонно скидывают вилами в общую яму. Но в этой комнате находились как минимум два очевидных подданных Ее Величества Чумы. Почему они не погребены? И как объяснить присутствие в этом жутком месте Кита Кайта и госпожи Рут? Одну отравили, в этом я не сомневался, а другого как будто забили до смерти.

Зачем кому-то собирать трупы, подвергаясь при этом всем сопутствующим опасностям? Они ничего не стоят, даже медной булавки. Их нельзя разрезать и допросить их останки, это все знают. Доктору не позволено делать это. Если человек умер, то он умер. Разве только если на нем есть явные следы насилия, но нам не дано вопрошать о причинах его ухода. Это Божья воля. Так я слышал.

Я плотнее запахнулся в свой камзол. Он весь пропитался кровью из моей раны на голове. Я, наверно, выглядел настоящим пугалом: весь в крови, да еще усыпанный чумными опухолями. В комнате было влажно и сыро, и влажность еще больше увеличивалась, казалось, по мере того, как за зарешеченным отверстием становилось светлее. Что-то хрустнуло у меня на груди. Я засунул руку и вытащил связку бумаги, еще хранившую тепло моего тела.

Это был памфлет.

«Девятидневное чудо Кемпа», – прочитал я.

Мне это ни о чем не говорило. Кто такой Кемп?

На обложке был нарисован танцующий человек, а позади него стоял барабанщик.

Конечно же, Кемп был тот печальный шут, которому Абель Глейз и я нанесли визит в какой-то другой жизни. Вилл Кемп, некогда выступавший вместе со «Слугами лорд-камергера», а теперь угасавший в Доу-гейт. Абель угостил его хересом и пирогом, а я, отнюдь не так любезно, согласился купить его рассказ о том, как он проплясал и пропрыгал всю дорогу из Уайтчепела до Нориджа. Да, этот памфлет, за который он потребовал шесть пенсов, если я правильно помнил, уютно расположился в моем камзоле с того самого февральского дня, когда мы навестили старого шута. Казалось, это было годы назад. Может, сейчас он уже мертв.