Мои знакомые - Александр Семенович Буртынский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оказывается, из ста билетов, предложенных английскому начальнику Шервуду для личного состава на великолепное зрелище с приезжими артистами, которых капитан буквально «выбил» в политотделе: Дарский, Миров и сама Шульженко! — майор взял тридцать — только на офицеров. Даже летающие сержанты не удостоились приглашения. У них так, видите ли, заведено — офицеры и рядовые не могут быть вместе. Этикет!
— Да как же я в глаза теперь буду смотреть его ребятам, тем же техникам. Что же это? Кастовость вонючая! Позор! Поговорите с ним, что ли…
Комиссар сгоряча и впрямь решил тотчас идти к англичанину, но, поразмыслив, лишь горьковато усмехнулся.
— Оставь его в покое.
— Да меня всего трясет! Это ж надо!
— Надо, — отозвался комиссар, — иногда надо быть дипломатом.
— В чужой монастырь со своим уставом…
— Прекрати, — разозлился Проняков. — У них тут свой монастырь, и ты свой демократизм не экспортируй, пусть сами улаживают свои дела. Или живут в своем дерьмовом этикете, раз им так нравится.
А про себя подумал, что этот факт надо непременно сообщить своим. Всем! Ничего, правда, не изменишь, но пусть учатся политграмоте, пусть потрогают на ощупь, что такое классовое расслоение. Больше гордости будет за себя, за свою Родину, в которой такое просто немыслимо. А может, взять да и вручить лично эти пригласительные англичанам. На свою голову! Тогда офицеры не придут. Конфликт. Ах будь оно все неладно.
Пора было возвращаться в штаб — обещал командиру полка быть к двенадцати, оставалось полчаса. И тут он увидел за крайним столиком комсорга Жабина. Видимо, за беготней тот опоздал к завтраку и теперь в ожидании каши нервно, исподлобья зыркал в его сторону. Проняков сразу вспомнил о вчерашней просьбе комсорга, раскрыл вытащенную из кармана тетрадку, улыбнулся последней записи: «Лейтенант Глушков. Суеверие. Воздействовать авторитетом». Ох уж этот неугомонный комсорг, с его наивной верой, что комиссар все может. Славный парнишка, инициативный. Воспитательная работа сроднила их, новые формы ее радовали обоих. Взять хотя бы придуманное ими торжество вручения наград и партбилетов перед строем с развернутым знаменем; помощь молодым летчикам в устройстве подчас очень сложных, запутанных личных дел; поддержка семей через налаженную связь с военкоматами; разбор индивидуальных качеств каждого. Тут нужен был личный пример и, конечно, выдержка, самостоятельность, которые комиссар старался воспитывать в своем помощнике. Случай с Глушковым вначале показался забавным — новичок лейтенант, если верить дотошному комсоргу, по тринадцатым числам отлынивал от полетов, норовил подежурить. Он хотел было возразить комсоргу: «Сам действуй, привыкай», но мысль о том, что ситуация действительно глупейшая, о чем тут говорить, как переубеждать, заставила комиссара изменить решение. Да и любопытно было взглянуть на Глушкова, что за человек… А может, комсорг ошибся?
В землянке 2-й эскадрильи его встретил звонкий голос дежурного. Так и есть — Глушков. Он нарочно дал выпалить рапорт до конца, хотя помещение было пусто, лишь из дальнего угла доносились смех, бранчливое разноголосье. Спросил спокойно:
— Что, лейтенант, говорят, сегодня тринадцатое?
По-девичьи белое лицо Глушкова залилось краской. Еще не бреется, что ли, подумал комиссар, а душой старичок, в приметы верит.
— Откуда это у вас?
— От бабки… наверное, — едва выдавил Глушков и открыто улыбнулся, стараясь все обратить в шутку.
— Ну что же, вечером на собрании скажете про свою бабку всем. — На миг стало не по себе, такой у Глушкова был жалкий вид. — И пусть там решат — суеверие это или, может быть, трусость.
— Есть, — прошептал летчик, одними губами, — ерунда же…
Нет, потакать подобной «ерунде» комиссар был не вправе. Один свихнулся на приметах, другой переймет — это как зараза.
В дальнем, сумеречном углу вдруг стало подозрительно тихо, кто-то выругался. Комиссар подошел к нарам, на которых скучились молодые летчики, и по тому, как они сконфуженно спрыгнули с мест и только лейтенант Саня Звездин, интеллигентного вида юноша, нехотя, с убитым видом поднялся последним, понял — случилось неладное. Об этом летчике, еще совсем молодом, комиссар был хорошего мнения и втайне, как ко всем «зеленым», относился покровительственно.
— Ну, — спросил он, — что тут у вас стряслось?
Все молчали, и он повернулся к Звездину:
— Может, ты скажешь, Сан Саныч? — Он нарочно обращался к новичкам по имени-отчеству, как бы стараясь утвердить их в собственном достоинстве, подчеркнуть их взрослость. Так ведь оно и было — в бою все равны.
— Скажу, — буркнул Звездин, и комиссар приметил, как смутились стоявшие рядом. — Только это не жалоба, а желание внести ясность. А вы рассудите… — Он помялся, все больше мрачнея, тонко очерченный рот чуть подрагивал. — Верочка. — Он так и сказал «Верочка», и даже голос его смягчился. — Верочка ребятам не нравится.
Что-то он слышал краем уха о романе Звездина с официанткой Верой и даже удивился, что у этого красавца образованного может быть общего с такой неказистой девчонкой из поморок. Явно не переоценивая себя, она была добра и услужлива с этими молодцами, не принимавшими ее всерьез. И вот нашла покровителя. Да еще какого…
— Мне тоже не всё и не все нравятся, — лейтенант намекал на некоторые не совсем рыцарские истории в жизни своих обидчиков, — но у меня хватает такта не навязывать свои вкусы другим. У каждого он в меру собственной нравственности.
— Ну, ну, не пересаливай. Хотя в главном ты прав, — добавил комиссар, уловив в отчаянном взгляде Звездина благодарность.
Он ощущал странность их беседы, точно она шла наедине, а не в присутствии товарищей, которые должны были слышать и понять сейчас то, что не могли или не хотели понимать прежде. Кто отвернулся, закуривая, кто принялся подшивать воротничок.
— У вас все?
— А что еще? Впору нам с Верой расставаться. Ни лицом не вышла, ни статью, словом, кикимора, не пара офицеру. — Он явно повторял чьи-то слова, острые, как осколки, добровольно ранился от них, уже не ощущая боли.
— Мне моя жена жизнь спасла, — тихо сказал комиссар, пересиливая возникшую в руке тряску, — хотя тоже не красавица. А живем душа в душу… Не по хорошему мил, а по милу хорош.
Все это было не то, не те слова, единственные, нужные. Но разве то, что существует его Маша — далеко и в то же время будто рядом, ее письма, ее доброе сердце не вытянули его с того света, тогда, после падения, когда его собирали буквально по частям. А убить можно легко, одним словом. А эти, в сущности, мальчишки так легко бросаются словами, по глупости, потому что сами не пережили…
— Ты меня в судьи взял, — произнес
