За годом год - Владимир Карпов

Василий Петрович тоже увидел ее и двинулся навстречу.

— А где Юрок? — удивленно осмотрелся он по сторонам, почувствовав, что губы у жены незнакомо холодные и у него самого нет той отрады, которая охватывала прежде при встречах.

Рядом с носильщиком, ведя Юрика за руку, показался Понтус. Подойдя, он подождал, пока Юрик поцеловался с отцом.

— Ну, теперь, кажется, съехались все, и надолго, — обеими руками пожал руку Василию Петровичу и, словно тоже встречал Веру, обратился к ней:

— Ну как, Вера Антоновна, теперь у нас? Узнаете? Недавно приезжал Михайлов. Вышел на Привокзальную площадь, огляделся и, говорит, чуть не вернулся на вокзал. Думал, сошел не в том городе.

Василий Петрович не слушал его. Разглядывая смущенную Веру, он никак не мог понять, что же в ней изменилось и почему она кажется чужой. Присутствие Понтуса снова пробудило ревность, и роль друга семьи, роль, в которую он все охотнее входил, казалась оскорбительной.

За оградой Понтус остановился и, не обращая внимания, что мешает пассажирам, выходившим из ворот, широко жестикулируя, стал объяснять Юрику, что в недалеком будущем изменится здесь, на Привокзальной площади, в этом парадном вестибюле столицы.

"Чего он пристал к нему?" — раздраженно думал Василий Петрович.

Пока на площади кроме восстановленного вокзала стояло только одно здание — правда, большое, на целый квартал, с одиннадцатиэтажной башней. Его еще не оштукатурили, и кирпичная зубчатая башня напоминала Кремлевскую стену, Спасскую башню.

— Напротив поставим, Юрик, такое же здание, — с пафосом говорил Понтус. — И тогда это будут ворота в город. Представляешь?

— Я уж как-нибудь сам расскажу ему об этом, — наконец прорвало Василия Петровича. — Прощайте, Илья Гаврилович! — И, взяв сына за руку, направился к своему "Москвичу".

За ним заторопилась и Вера…

В гостиницу, однако, она вошла как давняя жиличка. Великодушно, словно со знакомой, которая не один раз оказывала ей услугу, поздоровалась с дежурной в вестибюле, попросила у горничной, встретившейся в коридоре, фартук и, переступив порог номера, сразу же принялась наводить порядок.

Чтобы не мешать жене, Василий Петрович отодвинул стул в уголок и сел, чувствуя себя лишним. С удивлением увидел, сколько со времени последнего приезда жены собралось ненужного хлама и мусора. Недоброе безразличие к себе выглядывало отовсюду — из-под небрежно застланной кровати, из-за тюлевых занавесок, висевших на окнах, из-под газеты, которой были накрыты стакан с недопитым чаем и недоеденные бутерброды на столе. "Все же хорошо, что они приехали. Я сам не знаю, что творится со мною", — убеждал он себя.

Юрик, непривычно долговязый, в коротких штанишках и в матроске, с кислым лицом прошелся по комнате, заглянул в платяной шкаф, за занавески.

— Мам, а где голуби-и? — заныл он совсем как когда-то. — Голуби где?

— Я, Вася, сказала, что у тебя есть голуби, — объяснила Вера, собирая с подоконника листы бумаги и старые газеты.

— Я хочу посмотреть их, мам.

— Полно, Юра! У меня нет никаких голубей, — более сухо, чем хотел, одернул его Василий Петрович, недовольный также и сыном. — Тебе придется сразу привыкать к этому.

Мальчик обиделся, надул щеки и подошел к матери.

— Сегодня, Вася, ты несправедлив к другим, — сказала она, лаская сына.

— Ты, небось, имеешь в виду не только Юру? — покраснел, а затем побледнел Василий Петрович. — Хватит с меня и того, что ты кое с кем чрезмерно справедлива и приветлива.

Иногда самое незначительное происшествие может изменить настроение и даже что-то подсказать в главном. По крайней мере так назавтра произошло с Василием Петровичем. Идя на работу, он вдруг заметил на строительном заборе трехцветное, желто-красно-синее объявление: туристское бюро сообщало, что оно организует экскурсии по Минску, и просило подавать заявки.

Экскурсии по Минску!

Василий Петрович остановился, перечитал объявление и невольно оглянулся: не смеется ли кто за спиной? Он вспомнил, что как-то в горкоме действительно слышал разговор о создании туристского бюро, и улыбнулся. Эту идею тогда развивал Ковалевский. Стуча карандашом по столу и каждый раз пропуская карандаш между пальцами, он говорил, что хорошо, когда люди видят, куда идет их труд. Лучше и людям и работе. Правда, эти экскурсии скорее будут напоминать путешествия в прошлое или в будущее. Но пусть: неплохо знать, с чем прощаешься и что тебя ожидает…

Подумалось, что к указанным маршрутам неплохо бы добавить еще один — в сердца и души тех, кто строит город. Это был бы, пожалуй, самый поучительный маршрут. Много значат слова экскурсовода: "Здесь сплошь лежали руины. Теперь вы видите строительную площадку. Через два года на этом месте вырастут красивые жилые дома…" Слова эти чудесны уже потому, что они радуют тебя, рождают гордость за себя и других. Но в них еще не весь смысл происшедшего. Среди развалин, видите ли, осталась одна коробка, принадлежавшая артели инвалидов. И чтобы взорвать ее, надо было переступить через демагогию некоторых сердобольных ее защитников. Но это тоже еще не все. Дирекция тракторного завода, которому отвели этот участок, упорно настаивала на разрешении строить трехэтажные дома — не хотела отдавать первые этажи под магазины и комбинаты бытового обслуживания, обязательные в четырехэтажных домах. А проекты? Понтус надумал защищать кандидатскую диссертацию. Кажется, что могло быть общего между этим и подбором авторов для проектирования нового жилого квартала? А выяснилось, что могло. И автором проекта утвердили не молодого, талантливого архитектора, уже создавшего несколько интересных ансамблей в районе автомобильного завода, а влиятельного человека со званием, который затянул сдачу проектов и не может осуществлять архитектурного надзора за строительством…

Василий Петрович опять вспомнил о споре с Зориным и Понтусом и пикировке с последним на Привокзальной площади. Захотелось зайти к кому-нибудь, отвести душу.

Было еще рано, и он позволил себе свернуть в подъезд горсовета. Но не стал подниматься в горком, а пошел к Зимчуку.

Рабочий день еще не начинался, но в кабинете у того уже сидел посетитель — бородатый мужчина с застывшим лицом. Василий Петрович подумал, что, видимо, мужчина глуховат. Встретил он Василия Петровича долгим напряженным взглядом, а потом медленно перевел его на Зимчука, словно боялся пропустить, когда Зимчук заговорит вновь.

— Здравствуйте! — громко поздоровался Василий Петрович и сел в стороне, чтобы не мешать беседе.

— Вы знаете, кто это, — улыбнулся Зимчук, когда мужчина вышел. — Прибытков. Работает в бригаде того самого Урбановича, которого кое-кто хотел в жертву принести.

— А с ним еще будет хлопот, — сказал Василий Петрович и подсел ближе к столу. — Сад, небось, соток на десять разбухал. Да и герой он, как вам сказать… Послушайте, что строители за глаза о нем говорят…

— Этот Прибытков, — будто не услышал его Зимчук, — за свою жизнь поставил столько домов, что хватило бы застроить проспект. А сам с семьею досель невесть где ютится. И думаете, пришел требовать? Вовсе нет. Просто Алешка — знакомы с таким ухарем? — петицию настрочил. Вот и вызвал — пусть жалуется на нас, легче помочь будет. А то крикунов ублажаем, а молчаливые да преданные ждут.

— Бирюковатый он какой-то…

— В прошлом году он школу строил, а когда в ней начались занятия, приходил слушать первый звонок.

Василию Петровичу опять стало грустно.

Зимчук видел в людях хорошее и знал их. Народ для него — это Прибытков, Урбанович, Зося. Для Барушки народ — он сам. Для Понтуса народа вообще не существует. А для него, Василия Петровича? Понятно, работает он ради народного блага, но народ для него — это нечто более значительное, нежели окружающие люди.

— Вывесили объявление, что проводятся экскурсии по городу, — сообщил он, чувствуя в этом скрытую поддержку себе.

— Да, — подтвердил Зимчук. — У нас вообще все считается историческим. Партизаны даже в маленьких отрядах своих Несторов завели. На них возлагалось, так сказать, обеспечивать будущую историю фактами. И, надо признаться, шло на пользу. Каждый имел в виду — брошенная им граната взрывается отмеченной в истории, ха-ха!

Василию Петровичу захотелось рассказать о Зорине, проектах Понтуса, но что-то удержало его. Скорее всего, мысль, что его не поймут, сделают свои выводы и эти выводы могут обернуться против дела. Точили и сомнения — не формалист ли он действительно, не замахивается ли на творческую индивидуальность других, не стремится ли помешать в поисках? Да и сами отношения, сложившиеся с Понтусом по приезду жены, смущали, и он сказал не совсем то, что думал:

— Вы, Иван Матвеевич, лучше посоветуйте, где и как набраться воли, чтобы не было стыдно каждую минуту вступать, как говорите, в историю. Мне жена как-то жаловалась: "Устала, — говорит, — до того, что не могу быть красивой. Хочу и не могу. Не хватает сил быть красивой…". В этом есть правда.