Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский

– Нетуда, не этим концом! Орясина! – шипел он.

Суворов ничего не слышал, – он был поглощен своим делом. Даже когда к мазанке стали подъезжать один за другим генералы, он продолжал диктовать. Суворов лишь на секунду оборачивался к приезжавшим.

– Александр Николаевич, пожалуйте в избу, я – сейчас, – сухо сказал он бездарному генералу Самойлову, племяннику светлейшего, который до приезда Суворова был за то, что осаду Измаила нужно снять.

– Осип Михайлович, посиди, голубчик! – приветливо встретил он ловкого, хитрого де Рибаса.

– А, Миша! – по-дружески кивнул он своему любимцу, генералу Кутузову, который когда-то, тридцать лет назад, служил у него в Суздальском полку ротным командиром.

У мазанки уже стоял целый табун лошадей. Генеральские ординарцы и вестовые шептались в стороне.

Последним приехал Павел Потемкин.

– Перепиши, я погляжу, не пропустил ли чего, – бросил Суворов адъютанту и пошел в мазанку.

В тесной хатенке было полно. Генералы с трудом разместились на двух скамейках. Сидели плечом к плечу. На обломок доски, концы которой Прошка положил на обе скамейки, смело уселся де Рибас. Казачьему бригадиру Матвею Платову не хватило места. У самого порога стояло пустое ведро. Платов опрокинул его вверх дном и кое-как уселся на ведре.

Генералы сидели, разговаривая вполголоса. В мазанке было душно. Тучный Кутузов вытирал вспотевшее лицо платком.

Суворов стремительно вошел в мазанку, – генералы даже не успели встать со своих мест.

– Сидите, господа, сидите! – замахал он рукой, видя, что бригадиры поднялись.

Он не пошел к стелу, на котором лежала карта Измаила и горели две свечи, а остановился у порога.

Суворов обвел всех глазами и подумал: что станут говорить сегодня Потемкин, Самойлов, Львов? Те, кто был за отступление от Измаила?

Суворов сказал:

– Измаил – крепость без слабых мест. Гарнизон его – целая армия. Но напрасно турки считают себя в безопасности за каменными стенами. Русские солдаты достанут их и там. Против русского оружия ничто не устоит! Два раза наши войска подходили к Измаилу и два раза отступали. Теперь, в третий раз, остается либо взять Измаил, либо умереть под его стенами! Решайте: штурм или отступление?

Все глянули на самого младшего среди присутствующих – Матвея Платова: он должен был говорить первым.

Черноусый Платов быстро поднялся со своего места, – ведро с грохотом упало набок, но Платов даже не посмотрел на него.

– Штурм! – решительно сказал он.

– Штурм! – подхватили бригадиры Орлов и Вестфален.

– Штурм! Штурм! – единодушно заговорили все генералы.

Суворов просиял: «Значит, дошло! Значит, уверены!» Он порывисто обернулся к Платову и обнял его.

– Спасибо! Спасибо, – говорил Суворов генералам, которые встали со своих мест, – спасибо!

Он поочередно жал каждому руку, приговаривая:

– Сегодня – молиться, завтра – учиться, послезавтра – победа либо славная смерть!

VIII

День Измаила роковой.

Пал Измаил. Он пал, как дуб могучий, взлелеянный веками великан.

Ночь была непроницаемо темная: низкие тучи заволокли все небо, а от Дуная, который шумел где-то справа, подымался густой туман. И в этой темноте исчезли грозные, четырехсаженные стены Измаила, его широкие, наполненные водою рвы и крепкие каменные бастионы.

В ордукалеси [69] не было видно ни огонька. В густом мраке декабрьской ночи лишь ярко горели бивуачные костры русских войск, с трех сторон охвативших Измаил. В русском лагере было тихо, но спали в нем немногие. Суворов назначил на сегодня, на пять часов утра, штурм Измаила, и ждать оставалось уже недолго.

Ночь была холодная, сырая. Люди жались поближе к огоньку. Костры горели жарче обычного: в них валили все топливо, что было запасено на неделю, – завтрашнюю ночь все надеялись ночевать уже не под открытым небом, а в домах Измаила.

Сегодня у бивуачных костров только сидели и разговаривали. Никто не латал кафтана, не выкраивал из старой рубашки онуч, не чистил ружья. Никто, как обычно у огонька, не смотрел, скоро ли поспеет каша или закипит в котелке вода.

У каждого давным-давно было вычищено ружье, отточен штык. Ранец со всем солдатским добром сдан в обоз. А есть как-то никому не хотелось, да перед самым штурмом бывалые люди и не советовали.

Подпоручик Лосев сидел у костра.

Когда Суворов, выезжая из Бырлада к Измаилу, сказал, что возьмет с собою сто пятьдесят мушкатеров-апшеронцев, Лосев упросил полковника отправить и его. Восемь дней они уже прожили здесь, под Измаилом. Суворов сам учил полки, как забрасывать фашинником рвы, как взбираться по четырехсаженной лестнице на вал.

И вот наконец наступил долгожданный день штурма.

У подпоручика Лосева до сих пор еще шумело в ушах от беспрерывной пушечной пальбы, которая продолжалась уже целые сутки. Шестьсот русских орудий – с батареей, с судов дунайской флотилии и с острова Сулин, лежащего против Измаила, – били по турецкой крепости не умолкая. И только час тому назад канонада прекратилась. Можно было разговаривать не надрываясь.

Лосев сидел у костра вместе со своими мушкатерами. Из стариков 2-го капральства, в котором служил Лосев, пришли под Измаил Огнев, Воронов и Зыбин. Только Башилов остался в Вырладе, – его трепала лихорадка.

С вечера, пока еще стреляли пушки, мушкатеры говорили мало: было неприятно натуживаться и кричать, как неприятно и самому переспрашивать. А когда смолкла пальба, понемногу разговорились. Заговорили о родине, представляли, какие снега теперь там, как в это время в деревнях встают до света молотить. Потом кто-то вспомнил, что сегодня 11 декабря, и, стало быть, завтра солнце поворачивает на лето, а зима на мороз.

– Говорят, с этого дня зима ходит в медвежьей шкуре, стучит по крышам, ночью будит баб топить печи, – сказал Огнев.

– А у нас сказывают, – поддержал его какой-то рябоватый мушкатер – на солнцевороты медведь в берлоге ворочается с боку набок.

– Где это – у нас? Ты откудова? – серьезно спросил у него ефрейтор Воронов.

– Из Тулы, – ответил рябоватый мушкатер.

– Хорош заяц – да тумак, хорош парень – да туляк! – улыбаясь черными цыганскими глазами, вставил Зыбин.

– А ты-то сам какой? – вспыхнул рябоватый.

– Он, наверно, рязанец косопузый. Мешком солнышко ловили, – поддержали рябоватого его земляки.

– Не угадал, брат! – засмеялся Зыбин.

– Он из Калуги, – ответил Огнев.

– А, Калузя! Козла в тесте соложеном утопили!

– Что, попало? – смеялись над Зыбиным.

– Ничего, – не сдавался он. – Калужанин поужинает, а туляк ляжет и так.

В это время послышался топот копыт, и из темноты раздался голос:

– Какой полк?

– Апшеронский! – ответило сразу несколько голосов.

Все обернулись. И в свете костра увидели знакомую фигуру генерал-аншефа. Суворов был в обычных лакированных сапогах с широкими раструбами выше колен, в белом суконном кафтане с зелеными китайчатыми обшлагами и в своей всегдашней маленькой каске.

– А, молодцы-апшеронцы! Храбрецы! Богатыри! Под Козлуджей, Фокшанами, Рымником делали чудеса. Сегодня превзойдут сами себя!

– Постараемся, батюшка Александр Васильевич! Не выдадим! – зашумели мушкатеры.

– Раньше времени в город не лезть! Пороховые погреба беречь! Безоружных не убивать! – говорил Суворов. – А как у тебя, князь, часы? Верно поставлены? – обернулся он к полковнику Лобанову-Ростовскому, который подошел, услышав, что с его апшеронцами говорит сам Суворов.

– Поставлены, как у всех, ваше сиятельство, – ответил полковник, вынимая из кармана часы. – Без двух минут три. Сейчас должна быть первая ракета.

– Посмотрим, так ли, – сказал Суворов, запрокидывая голову назад и глядя вверх.

Все невольно последовали его примеру. Смотрели и ждали. И точно – вдруг раздался треск, и над головами в черное, покрытое тучами небо взлетела яркая ракета.

Чтобы обмануть бдительность турок, Суворов приказал каждый день перед зарею пускать ракеты, и сегодня они не были в диковину туркам.

– Ну, пора. С Богом! – сказал Суворов. – Только чур – не шуметь! – улыбнулся он и тронул коня.

Солдаты осторожно разбирали ружья и становились в колонну. Костры продолжали гореть.

…Первая колонна, впереди которой шли апшеронцы, уже минут двадцать стояла у самой крепости. Колонна должна была по диспозиции взять каменный редут Табия, спускавшийся к самому Дунаю. За апшеронцами пятьдесят рабочих несли фашины, топоры, кирки, ломы. А дальше шли белорусские егеря и фанагорийцы.

Колонна стояла тихо. Ждала последней, третьей ракеты. Слышно было, как кто-то сзади, среди рабочих, вдруг кашлянул и сразу же оборвал: видимо, зажал рот рукою.

В Измаиле у турок было спокойно. Из-за стен чуть доносился приглушенный шум, да на валу громко перекликались часовые, а где-то в городе лениво лаяли собаки. Одна вдруг завыла.