Лесовичка - Лидия Чарская

— Какой вы хороший, все о других думаете! — произнесла я, сжимая его руку…

Его странная фраза запала глубоко в мое сердце.

В тот же день, после спектакля

Кто мог ожидать такого конца?

Как грубо, жестоко, как неожиданно разразился этот удар над нами!..

Его нет. Да полно! Так ли? Не здесь ли он между нами… И не один лишь это кошмар, жуткий и ужасный кошмар?..

Мой мозг горит, моя душа стонет, но как ни тяжко, как ни мучительно горько писать эти строки, раз я решила и радости, и горести вписывать в эту тетрадь, я должна, я должна записать все, все по порядку, как это произошло.

Мы, то есть Арбатов, я и Кущик, играли в этот вечер одноактную драму перед длиннейшим и глупейшим фарсом.

Арбатов изображал в пьесе моего отца. В конце драмы он должен убить себя из револьвера, потому что он бывший каторжник, и это обстоятельство клеймит его дочь. Сергей Сергеевич был на высоте своего призвания в этот вечер. Он играл великолепно.

Публика притаилась, затаив дыхание, следя за его игрой.

В конце пьесы у Арбатова происходит трагикомическое объяснение с Кущиком, изображавшим пьяненького торговца, пришедшего отчитывать каторжника за его давнишнюю вину.

Кущик не мог не балаганить. Он «кренделил» вовсю: пересыпал свою речь гримасами и ужимками, стукнулся головой о печь, грохнулся со стула. Но, тем не менее, публика оставалась совершенно равнодушна на этот раз к обычно потешавшему ее комику. Все ждали драматической сцены финала. И вот она наступила. Кущик чуть ли не на четвереньках, изображая пьяного, убрался за кулисы под жидкие аплодисменты райка. Арбатов начал свой монолог, приблизившись к рампе. Я, ожидая своего выхода, находилась в первой кулисе, и мне хорошо было видно его страшно бледное лицо, его горящий взор…

Голос Арбатова креп с каждой минутой. Подобно громовым раскатам носился он по театру. Он говорил о том, что не стоит жить, когда вокруг него враги, люди-шакалы, готовые погубить его каждую минуту. Он говорил, что готов расстаться с жизнью, что ему жаль его дочь, безумно жаль его бедняжку Марусю, но что ей легче будет после его смерти, ибо люди простят ему мертвому то, что не прощали живому, и призреют его Марусю.

Слушая этот блестящий артистический монолог, я позабыла и сцену, и рампу, и кулисы… Мне казалось теперь, что передо мною стоит не талантливый актер Сергей Сергеевич Арбатов, а глубоко несчастный, обездоленный человек и убитый отец.

Что случилось потом — никогда не забуду… Арбатов или, вернее, Иван Кардулин (имя несчастного героя) вынул револьвер, приложил его к виску… и… раздался выстрел… Стройная фигура Арбатова и его полуседая голова очутились на полу.

Наступила минута действовать мне, игравшей дочь Марусю.

— Папа! Папа! Что ты сделал, папа! — вскрикнула я, опрометью выскакивая из-за кулис и бросаясь к нему.

Его игра, полная незаменимых тончайших блесток, захватила меня. Его экстаз передался мне.

Я — или, вернее, дочь бывшего каторжника, Маруся — упала перед распростертым отцом на колени, охватила его голову руками и, рыдая, прокричала на весь театр.

— Папа умер! Мой папа умер!

Занавес медленно пополз вниз.

Поднялся рев неописуемого восторга, плеск «аплодисментов», крики «браво, Арбатов! Браво, Корали!» неумолкаемые, потрясающие, стихийные крики.

Я быстро вскочила с колен. Занавес вполне опустился до подмостков сцены, а Арбатов все еще лежал в прежней позе, с широко разбросанными руками, с неподвижным лицом.

— Сергей Сергеевич… Вставайте… Надо выходить на вызовы… произнесла я и взяла его руку.

Она была холодна, эта рука. Холодна как лед. Что-то быстрое и страшное промелькнуло в моем мозгу, и я прямо заглянула в его глаза.

Глаза Арбатова были страшно вытаращены и тусклы. Казалось, они смотрели и не видели ничего.

— Сергей Сергеевич! Что же это? Не до шалости, батюшка, когда публика с ума сходит! — послышался за нами голос помощника режиссера, на обязанности которого было, между прочим, следить, чтобы артисты выходили на вызовы публики по окончании акта.

Но Арбатов продолжал по-прежнему лежать недвижимым.

Кущик подскочил к нему, сильно рванул его за руку и… вдруг его хриплый обычно голос тонким, пронзительным фальцетом прозвенел на всю залу:

— Он мертвый! Мертвый! Кто-нибудь помогите же!.. Арбатов умер!..

Арбатов умер. Умер вдруг, неожиданно, в расцвете своего пышного таланта. По словам доктора, пришедшего констатировать печальный факт, смерть караулила уже давно намеченную ею жертву. У Арбатова был порок сердца, с которым можно жить бесконечно долгие годы и умереть неожиданно, каждый миг. Жизнь артиста — сплошная цепь мучений, горя и восторга, счастья и неудач. Успех и поражение переносятся им одинаково жутко и остро. Эти волнения за театр, за благосостояние своей труппы и убили Арбатова.

Что пережила я — трудно выразить словами. Я привыкла к ударам судьбы, но этот удар слишком ошеломил меня. Арбатов, как добрый отец, заботился обо мне, был так добр и ласков со мною, так умел дать мне цель и счастье жизни, так умел поднять мой унылый, угрюмый дух!.. Я его любила, как отца, любила настолько сильно, насколько умеет любить бедное сиротливое лесное дитя!

Но я не плакала, потому что не умею плакать…

О, если бы я умела плакать…

Марта… 190… г.

Я должна быть последовательна, хотя душа моя кипит. Я делаю невероятные усилия над собою, чтобы писать изо дня в день аккуратно, чтобы передать моему дневнику все мои страдания…

С той минуты, как мертвого Арбатова унесли со сцены в уборную, чтобы смыть краски и белила с его холодеющего лица, я не нахожу себе покоя.

Этот человек сделал для меня так много. А я? Я даже не сумею помолиться за него…

Тело его трое суток стояло в городской часовне при соборе, все обвитое венками из лавров и цветов. Панихиды служились беспрерывно нами и публикой, желающей почтить своего любимца.

Зиночка плакала беспрерывно на этих панихидах. Слишком много добра видела она от этого благородного человека.

— Китти, бедная, дорогая Китти! Вот мы и остались сиротами с тобою! — рыдала у меня на плече Зиночка, в то время как в моем сердце разрасталось мучительное ощущение горя, одиночества и тоски.

И папа-Славин, и Ликадиева, и Гродов-Радомский, и Миша, и другие безутешно оплакивали его. Одна я не плакала и не молилась…

Похороны Арбатова прошли торжественно и пышно. Его белый глазетовый гроб товарищи-актеры несли на руках до самой могилы…

Целый дождь цветов посыпался в яму, где суждено было лежать талантливому артисту. Яму зарыли, весь могильный холм обложили венками. Зазвучали речи.

Выдающиеся лица города и труппы входили на холмик и превозносили оттуда достоинства покойного.

Истомина слушала и лила лицемерные слезы. Ее сын, Поль, юлил тут же.

— О, это был человек! — восклицала Маргарита Артемьевна и прикладывала кружевной надушенный платок к глазам.

А рядом горячо, искренно плакала Зиночка, по-детски комкая весь промокший носовой платок.

Марта… 190… г.

Третья неделя поста. На улице грязно и скользко. Пахнет весною. Уже прошло четыре дня с похорон Арбатова. Эти четыре дня был траур в театре, и мы не играли. Сегодня был назначен первый спектакль после перерыва. Место Арбатова, как режиссера, заняла теперь Истомина, которая стала уже распоряжаться одна.

Зиночка спешно чинила что-то по костюмной части, торопилась закончить до театра свою работу, так как она была занята сегодня в пьесе. Валя и Зека взгромоздились ко мне на колени. У бедных мальчуганов глазки вспухли от слез. Еще бы! Они так горько плакали, когда узнали, что умер милый, ласковый дядя Сережа и что никогда, никогда он не будет более сидеть здесь, в этой комнате у шипящего самовара, ласкать их, рассказывать им сказки.

— Ах, как он умел рассказывать сказки, дядя Сережа! — с детским восторгом проговорил Валя. — Не хуже тебя, тетя Китти, право не хуже! — заключил мальчик печальным голоском.

— Право не хуже, — вторил ему и Зека, привыкший повторять каждое слово брата.

— Ну, слушайте, я вам расскажу про лесную девочку еще раз, — и тут же, с целью позабавить детишек, я начала рассказывать то, что раз десять уже рассказывала им.

Жила-была на свете маленькая-маленькая девочка, ее звали Ксаня Марко. Она жила в большом, старом лесу со своей мамой, с тетей, маминой подругой, с мужем тети и с их маленьким сынком Васей. Когда Ксане минуло три года, мама Ксани уехала куда-то, поручив дочку семье лесничего, то есть дяде Николаю и тете…

И слово за словом я развертывала перед обоими мальчуганами всю сложную повесть моего необычайного детства.

Они слушали меня, затаив дыхание, с широко раскрытыми глазенками, блестевшими восторгом, несмотря на то, что знали мою сказку про девочку Ксаню всю наизусть.