Осмос - Ян Кефелек

— Эй, давай-ка поживей, дедуля.

А Марка шатало из стороны в сторону, он спотыкался на каждом шагу и был совершенно не способен идти быстрее. Он послал их ко всем чертям, и звуки его прерывающегося голоса ужасно их рассмешили. Он остановился, свет то мерк, то ярко вспыхивал перед его глазами, девчонки смеялись ему прямо в лицо. Он был совсем не в настроении шутить и смеяться. Его сын пропал два дня назад, не знают ли они чего-нибудь о нем? Но только пусть говорят правду, сейчас не в их интересах выдумывать всякие небылицы! Чья-то рука легла ему на грудь и легонько подтолкнула, словно только для того, чтобы проверить, что у него нелады с равновесием, и Марк покачнулся. Вокруг него повизгивали и голосили девчонки. Они ничуть его не боялись и кричали:

— Он еще грозить вздумал! Да ты посмотри на себя!

Той, что была бойчей других, не исполнилось еще и пятнадцати. Она была одета в джинсовые шортики; вообще-то она уже прошла огонь, воду и медные трубы, потому что, так сказать, соблазнила двух патрульных, но утверждала, что эти легавые ее изнасиловали. Она сказала, что его сына у них нет, но даже если бы это было не так, то есть если бы он был у них, она бы все равно сказала, что его у них нет. Если бы он в них нуждался и если бы у него водились деньжата, ему надо было только прийти к ним, и он нашел бы у них и что поесть, и что выпить, и где спать, и с кем развлечься, а Марк бы ничего об этом не узнал. Все мужики из Лумьоля приходили к ним, в особенности старики вроде него, а те, что говорят, что не ходят к ним, врут. Они гладят им волосы, трясясь от страсти, говорят им слова, которые говорят взрослым женщинам. Они выражают желание их мыть, причесывать, одевать, стричь им ногти, кормить, вернее, откармливать, как откармливают домашнюю птицу, они говорят: «У тебя будет дом, красивый дом, как у других детей, красивые платья, игрушки». С губ у этих типов всегда слетают одни и те же фразы, в трусах у всех одно и то же желание: быть первым в мире для этой девчонки, ну а в их дерьмовых мозгах, вернее, в тех кучах навоза, что собой представляют их мозги, у них одна мечта: заставить всё подчиняться законам и сделать так, чтобы к 2010 году никаких старьевщиков в Лумьоле и в помине не было. «К счастью для вас, трусы, даже когда в них пусто, всегда сильнее закона! А теперь проваливай, а если твой сын окажется у нас, то это будет означать, что ему у нас лучше!»

Под градом сыпавшихся на него насмешек и скабрезных шуточек Марк поплелся назад.

Спускалась ночь, длинные красноватые полосы легли на гладь реки Див: то были последние отблески заката. Внутренний голос стал нашептывать Марку, что Пьер только что вернулся домой. Интуитивное чувство говорило ему, что Пьер сейчас расставляет тарелки на столе, кладет вилки и ложки, готовит ужин. Этот маленький дуралей его любил и любит. Эй, маленький дуралей, ты тоже меня здорово напугал! Мы ведь любим друг друга, оба. Марк с трудом, тяжелым шагом шел вперед и что-то невнятно бормотал себе под нос, уставившись на концы своих кроссовок и глядя на то, как при каждом соприкосновении с землей над ними поднимается легкое облачко пыли.

— Ты не пришел на встречу со мной, малыш, ты проявил ко мне неуважение, и нам надо объясниться. Да, я тебе солгал, согласен. Она не живет в Париже, она вообще нигде не живет, мы не возьмем ее с собой в Йемен, где бы мы ни назначили ей свидание, мы не сможем с ней встретиться, и никто не сможет, сколько бы ни старался!

Марк вслушивался в свой голос, в звучание слов, обращенных к Пьеру, и ему казалось, что он слышит, как Пьер ему отвечает и говорит, что на его месте он поступил бы точно так же, он тоже бы солгал.

Люди лгут из любви, из жалости, ради шутки, по глупости, лгут даже просто ради лжи. Правда, приносящая облегчение и успокоение, гораздо лучше настоящей правды. Однажды ты, малыш, повзрослеешь, нет, ты состаришься, ты исцелишься, ты избавишься от волшебных чар слов, ты сможешь их слушать и слышать их такими, какие они есть на самом деле, и вот тогда я выложу тебе все начистоту, до последней капельки. Человек всегда в конце концов одумывается, спохватывается и пытается исправить свои ошибки, я тебе это не раз говорил.

Марк шел по змеившейся по берегу реки тропинке, когда увидел, что навстречу ему идет Пьер. Рассмотреть его как следует Марк не мог, потому что Пьер шел против света и к тому же какая-то пелена застилала Марку глаза. Марк чуть встряхнулся, распрямил плечи и протер глаза, но видел по-прежнему плохо, так как красноватые сполохи заката слепили его. «Послушай, малыш, это я убил ее. Я прочел эти слова в твоих глазах, я возьму их оттуда и прошепчу тебе на ухо, и ты с трудом их расслышишь, а может, и не расслышишь. Но об этом больше не будет речи. Только не прерывай меня…»

Марк не бежал, он тащился, ощущая в ногах отвратительную старческую дрожь, сознавая, что держится в вертикальном положении только благодаря тому, что держат кости. Сейчас он выдаст себя с головой, во всем признается Пьеру, все ему расскажет, несмотря на то что питает глубочайшее отвращение к словам, из которых ни одно не искупает вину другого. Он хотел закричать, но из его глотки вместо крика вырвался какой-то хрип, сердце его сдавало, билось неровно, потому что правда гибла внутри него, опять опускалась на самое дно его души, она отказывалась превращаться в слова признания: «Это я убил ее, я один виновен!»

На повороте тропинки силуэт Пьера словно надломился и пропал, как отблеск на воде. Марк собрал последние силы, бросился вперед и упал на колени около распростертого на земле, безжизненного тела. Его сын был весь в крови, рубашка изодрана в клочья, исхудавшие пальцы на руках скрючены, так что руки и не были похожи на человеческие, а походили на птичьи лапки. Израненные веки были чуть приоткрыты, на длинных ресницах запеклись сгустки крови, так что ресницы кое-где слиплись и сквозь них виднелись карие глаза, горевшие лихорадочным блеском.

— Малыш, — выдохнул Марк, подавляя глухие мужские рыдания без слез. Капли холодного пота, мгновенно покрывшие все лицо Марка, упали на лицо Пьера, превращенное в кровавое месиво, словно по нему били камнями.

Парнишка смотрел на отца как бы чуть свысока, как бы поверх его головы, этот немного грустный взгляд был знаком Марку на протяжении десяти лет, и в этом взгляде Марк видел, как медленно-медленно, бесконечно падает снег, падает и покрывает тени прошлого, но никак не может заставить исчезнуть…

— Кто это сделал? Кто сотворил с тобой такое?

Губы Пьера зашевелились и из них потекла кровь.

— Это ты…

Марк пришел в себя и обнаружил, что лежит рядом с сыном посреди тропинки. Луна плыла в поразительно ясном и чистом небе чернильного цвета, на котором так отчетливо были видны звезды, что будь на них выгравированы их имена, их все можно было бы прочесть. Рядом в зарослях тростника плескалась и что-то тихо нашептывала река Див.

Чтобы перевезти Пьера домой, Марку понадобилась ручная тележка. Дома он взял его на руки и отнес на диван, на котором всегда спал сам. Он сел на пол и принялся гладить сведенную судорогой руку, свисавшую с дивана. Ему даже в голову не пришло вызвать врача, так же, впрочем, как и в мыслях не было, что Пьер может умереть.

Утром Марк обработал раны Пьера. Мальчишка потерял много крови, но в общем-то ничего серьезного у него не было, за исключением глубокой рваной раны надо лбом: там была не только сорвана кожа вместе с волосами, но и мясо аж до кости. Ничего страшного, у Пьера там будет шрам, но волосы вырастут и скроют его, так что ничего и видно не будет. Очевидно, у него ничего не было сломано. Марк опять спросил, кто это сделал, на что Пьер ответил нечто невразумительное, что он, мол, «был очень умным, сообразительным, толковым мальчиком». Что бы это могло значить? Марк сделал вывод, что от высокой температуры Пьер бредит и что он проведет в постели дней десять, никак не меньше. Он принялся пичкать его аспирином и накачивать лимонадом. Он считал, что не нуждается ни в чьей помощи, чтобы поставить сына на ноги. Он свято верил в силу тех средств, что считались панацеей от всех болезней и обеспечивали на протяжении столетий завидное долголетие членам многих и многих семей: холодное к голове, горячую грелку на живот, чтобы прогреть внутренности, и упование на волю Божью в том, что касалось всего остального. Обычно этот метод лечения срабатывал безотказно, за исключением двух случаев: когда у Пьера вдруг обнаружилась язва желудка и когда у него был приступ аппендицита.

В первые дни Марк ухаживал за Пьером, как преданная сиделка, всячески ему угождая. Он сам кормил его с ложечки, размачивая хлебный мякиш в подслащенном молоке. Два раза на дню он менял ему повязку на голове, осторожно отдирая пропитавшуюся кровью марлю плоскогубцами (за неимением пинцета), предварительно прокаленными на огне. Он спал рядом с ним на голом полу, на кафеле, и постоянно ласкал горячую руку Пьера, приговаривая: