Ева Браун: Жизнь, любовь, судьба - Нерин Ган

«Бургдорф, Кребс и Борман провели бурную ночь у себя наверху, потом перебрались в маленькую приемную перед комнатами Гитлера. Они выпили неимоверное количество сладкого вина и теперь громко храпели, развалившись в стоявших у правой стены глубоких креслах и обложив свои чрезмерно упитанные тела одеялами и подушками, В нескольких шагах от них за столом у противоположной стены сидели Гитлер и Геббельс, а слева на скамье — Ева Браун. Гитлер встал. Для него оказалось непросто перешагнуть через вытянутые ноги трех своих паладинов и не разбудить их. Геббельс также был предельно деликатен. Ева Браун лишь грустно улыбнулась».

Но именно в атмосфере вакханалии сбылось ее самое заветное желание. И она прекрасно понимала, что за этим последует. «Сегодня вечером мы будем плакать», — сказала она 28 апреля Траудль Юнге. «Видимо, они уже окончательно решили покончить с собой», — подумала секретарша.

Около восьми часов вечера шеф спросил, в состоянии ли она записать его слова. Он пригласил ее к себе в кабинет, где уже был накрыт стол. Обычно Траудль печатала Гитлеру, но в этот раз он попросил ее сделать стенограмму. «Это очень важно, — подчеркнул он. — Итак: «Мое политическое завещание…» Текст оказался очень длинным. Гитлер с трудом сдерживал нетерпение и чуть ли не каждую минуту выходил из комнаты. Он ничего не исправлял, хотя обычно оттачивал каждую фразу и во время диктовки менял целые абзацы. Затем Траудль начала стенографировать его личное завещание и окончательно поняла, что имела в виду Ева Браун. В эту ночь Гитлер женится на ней, они устроят свадьбу, но плакать Ева будет вовсе не от радости.

«Если в годы борьбы… — Гитлер на мгновение замолчал, потом резко дернул головой и продолжил: — Я считал, что было бы слишком безответственно с моей стороны создавать семью, то сейчас, когда мое земное бытие подходит к концу, я решил взять в жены девушку, которая долгие годы хранила мне верность и ныне по доброй воле пришла в осажденный город, чтобы разделить мою участь…

Я лично и моя супруга предпочли смерть позору бегства или капитуляции. Наше последнее желание — чтобы наши трупы были сожжены там, где я почти двенадцать лет ежедневно и неустанно трудился на благо германского народа».

Пока Траудль Юнге в небольшом помещении рядом с комнатой Геббельса перепечатывала на машинке оба завещания, министр пропаганды привел невзрачного человечка в потрепанной партийной униформе с повязкой фольксштурмиста[84] на рукаве. Им оказался чиновник управления гауляйтера Берлина Адольф Вагнер. Ему вменялось в обязанность совершить обряд бракосочетания, но в бункере не нашлось бланков и Вагнера отправили за ними на бронетранспортере. Когда он вернулся, в комнате Гитлера и приемной уже толпились гости: Борман, Геббельс с женой, генералы Бургдорф и Кребс, руководитель Гитлерюгенда Аксман[85], Горда Кристиан и Констанция Манциарли. На Гитлере, как обычно, был подчеркнуто скромный партийный китель с неизменным Железным крестом, Ева же надела его любимое длинное, наглухо застегнутое платье из черного шелка. Волосы она заколола бриллиантовой заколкой, на шее у нее поблескивала в тусклом свете золотая цепочка с подвеской из топаза, тонкое запястье украшали золотые часы с бриллиантами.

За несколько минут до полуночи ритуал бракосочетания был завершен. В смятении Ева подписалась на брачном свидетельстве девичьей фамилией, затем опомнилась, зачеркнула букву Б и в первый и последний раз в своей жизни написала: Ева Гитлер. Свидетелями выступили Геббельс и Борман.

Ева Браун и Адольф Гитлер заключили брак 28 апреля. Но Адольф Вагнер, сам того не желая, перенес их бракосочетание на следующий день. Не дождавшись, пока чернила просохнут, он сложил два листка и стер дату. Когда он это заметил, было уже 29 апреля.

Гитлер, подволакивая ногу, пошел в ту комнату, где Траудль перепечатывала его завещания. За ним тоже шаркающей походкой семенил Геббельс[86]. В четыре часа утра Гитлер внимательно по нескольку раз прочитал оба готовых текста и вместе с Геббельсом вернулся к гостям.

В предрассветные часы, когда Гитлер и Ева уже удалились в ее спальню, двое дюжих эсэсовцев выволокли в сад рейхсканцелярии мужа ее младшей сестры и поставили его лицом к выщербленной осколками стене. Фегелейн отчаянно выкрикнул «Нет!», до хруста в позвонках вывернул голову и бессильно распластался вдоль стены, хватаясь трясущимися руками за шероховатую поверхность. Грохот выстрелов заглушила несмолкаемая канонада советской артиллерии. Никто не знает, о чем в это время беседовал Гитлер с женой, но уж точно не о горькой участи ее родственника, расстрелянного по его приказу.

Гибель

В воскресенье 29 апреля Гитлер в последний раз собрал своих приближенных. Советские солдаты находились уже в пятистах метрах от рейхсканцелярии.

В это же время Лизль Остерман выполнила последнюю просьбу Евы Гитлер. «Когда меня не будет, постарайся добраться до Мюнхена, — попросила она девушку. — Не спеши, подожди, пока все успокоится. Не рискуй понапрасну. Передашь моей подруге Герде обручальное кольцо и ночную рубашку. Спрячь их пока где-нибудь. А это кольцо возьми себе на память. Я доверяю тебе». В коридоре дети Геббельса кинулись к ней с криком: «Поздравляем, тетя Ева!» Перед переездом в бункер родители обещали, что вскоре они все вместе отправятся на их любимые померанские пляжи. Только самая старшая из девочек Хельга — ей вот-вот должно было исполниться двенадцать лет — смутно догадывалась, что отсюда они поедут вовсе не в Померанию. Дети очень любили тетю Еву, которая в последнее время вместе с Траудль Юнге часто пела им колыбельную Брамса «Добрый вечер, спокойной ночи».

Траудль только недавно встала. Лечь ей удалось лишь далеко за полночь, когда Гитлер подписал все экземпляры завещаний. От партии его политическое завещание заверили Борман и Геббельс, от вермахта, соответственно, Бургдорф и Кребс. На личном завещании свои подписи поставили Геббельс, Борман и адъютант от военно-воздушных сил полковник фон Белов. «Как вы полагаете, мой фюрер, — осторожно спросила Траудль, когда Гитлер сделал короткую паузу и минуту-другую в комнате были слышны только непрекращающиеся разрывы снарядов, — национал-социализм переживет нас?» Лицо Гитлера сделалось непроницаемым и жестким, он заговорил быстро, словно боялся, что его вот-вот прервут: «Немецкий народ оказался недостойным возглавляемого мной движения. Может быть, лет через сто новый гений воспримет мои идеи, и национал-социализм, подобно птице Феникс, возродится из пепла».