Безмолвная ярость - Валентен Мюссо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наконец за ней пришли. Она ожидала увидеть жуткого доктора, похожего на людоеда, но этот человек оказался совершенно ничем не примечательным.
К ее ужасу, он был непреклонен и не позволил Надин пойти с ней:
— Вы должны подождать здесь, таковы правила.
В комнате, куда вошла Дениз, было удушающе жарко. Она отшатнулась при виде огромного гинекологического кресла со стременами, сразу вспомнив кабинет Далленбаха. Ее сердце обезумело. Доктор опустил штору и, не глядя на нее, спросил:
— В первый раз?
— Да.
— Плата вперед…
Дениз сочла формулировку ужасной, но, кивнув, достала из сумочки конверт, приготовленный заранее. Доктор в свою очередь пренебрежительно кивнул на свой стол. Не говоря ни слова, Дениз положила туда деньги. Он, даже не пересчитав их, велел ей снять юбку и трусики, что она сделала стремительно, сокращая время унижения, устроилась на кресле и с трудом вставила ноги в стремена. Ее душил стыд.
— Подруга все вам объяснила?
Надин не вдавалась в подробности, но вопрос прозвучал как утверждение, и Дениз осмелилась произнести только робкое «да», а когда врач попросил ее раздвинуть ноги, закрыла глаза. Ее тело снова сотрясла дрожь.
— Успокойтесь, — приказал он властным тоном. — Я делаю это не впервые…
Дениз вся сжалась, когда почувствовала, как пальцы в перчатках проникают внутрь. Лежа с закрытыми глазами, она представляла, как игла вонзается ей в руку, как Далленбах достает из аптечки маленький ключик. Вспоминала фотографии усыпленных беззащитных девушек, над которыми он надругался. И тех, кого он продолжит насиловать в условиях полной безнаказанности. Она тряхнула головой, пытаясь прогнать теснившиеся в памяти образы, и вдруг, как наяву, увидела лицо Нины. Ее подруга, ее сестра… Больная, прикованная к постели, с каждым днем теряющая все больше сил, которая никогда не увидит, как растет ее маленькая девочка. Было ли ей позволено подержать ее в своих объятиях хоть несколько мгновений или малышку тотчас отняли, чтобы увезти против желания матери? Дениз почувствовала, как ее захлестывает невыносимое отчаяние. Нина хотела этого ребенка больше всего на свете, а она вот-вот позволит умертвить своего. Нина никогда не дала бы ей принять такое решение. Само ее присутствие в этом месте — предательство памяти подруги.
Дениз издала вопль и резко освободила ноги. Врач вздрогнул. Этот черствый, равнодушный ко всему человек внезапно запаниковал.
— Да вы сумасшедшая!
— Нет, нет, нет! — кричала она. — Вы не заберете моего ребенка! Я не позволю вам сделать со мной то, что вы сделали с Ниной!
— О чем вы говорите? Немедленно заткнитесь! Вы хоть понимаете, как я рискую?
Дениз слезла с кресла, прикрываясь рукой, и торопливо надела трусы и юбку, а доктор, опасаясь, что она устроит еще больший скандал, взял конверт со стола и протянул ей.
— Забирайте свои деньги и сейчас же убирайтесь отсюда! Ваша подруга обещала, что проблем не будет…
Растерявшаяся Дениз огляделась, схватила сумочку и выбежала из кабинета, проигнорировав конверт. Вслед ей неслись вопли врача:
— И никогда, слышите — никогда не смейте возвращаться!
6
Странно чувствовать, как вокруг тебя рушится мир, вдруг понять, что все, на чем ты выстроил свое существование, было ложью. Йозеф Кирхер… Так кто же он мне теперь? Я ношу его фамилию, я вынес на себе бремя его славы, а он всего лишь мужчина, пять лет деливший жизнь с моей матерью, от которого во мне — это чувство приходит внезапно — ничего нет… Меня охватывает ярость. Преисполненные высокомерия, мы ищем правду, а когда она предстает перед нами, нагая и лишенная каких-либо уловок, начинаем сожалеть, что вообще ее искали. Проблема с правдой в том, что мы не можем ее предвидеть: невозможно узнать, что она приготовила для нас.
Моя мать не хотела, чтобы у меня был доступ к содержимому этого сейфа до ее смерти. Она никогда бы мне ничего не рассказала, если б не пересеклась с Далленбахом через сорок лет после изнасилования и если б я не предпринял поиски в Швейцарии. Я не могу винить ее: когда и как она могла выдать своему ребенку такую чудовищную тайну? Я хотел бы найти объект для ненависти, но Далленбах мертв. Остался только я. Иногда вопреки себе чувствуешь себя виноватым в преступлениях, которых не совершал: их жестокость и уродство выплескиваются тебе в лицо.
«Я сын насильника, и моя мать убила моего настоящего отца». Я повторяю и повторяю себе эту фразу, и она кажется мне почти гротескной, я не улавливаю ее смысла. Тем не менее теперь все проясняется. Холодность матери, дистанция, которую она установила между нами, смутное, но стойкое впечатление, что меня отстраняют… Что она видела каждый раз, глядя на меня? Черты лица обидчика? Жесты, взгляд, которые я, возможно, унаследовал от этого человека? Чем еще я был для нее, как не напоминанием о насилии? Я предпочитаю не отвечать на эти вопросы. Я убежден, что Дениз так и не удалось вырваться из дома Святой Марии, что та юная девушка, которой она когда-то была, осталась пленницей этого места.
Я не могу находиться один в квартире. Побродив по улицам, решаю позвонить Матье, с грустью подумав, что у меня нет другого друга, кроме него.
Мы встречаемся в итальянском ресторане в районе Одеона, где часто вместе обедаем. Я рассказываю ему все. У меня нет желания приукрашивать реальность. В конце Матье долго молчит, потрясенно качает головой, отпивая маленькими глотками вино.
— Ты никогда ни о чем не подозревал?
— Я всегда чувствовал, что в моей семье что-то не так, но такого и представить не мог. Честное слово… Я так мало знал своего отца, что он стал для меня чем-то вроде абстрактной сущности. Может, проживи он дольше, я бы в конце концов понял…
— Твоя мать много страдала…
— Знаю. Самое печальное, что никто ей не помог. Между тем, что произошло в Швейцарии, и смертью моего отца она пережила слишком много несчастий и была слишком молода.
— Собираешься пойти к ней снова?
— Нет. Пока нет. Я в любом случае сомневаюсь, что она захочет меня видеть. Я должен дать ей время и, по правде говоря…
Я умолкаю.
— Что?
— Я хочу думать о себе, Матье. Хочу быть эгоистом, беречь себя и не испытывать «по доверенности» страдания членов своей семьи.
