Бремя нашей доброты - Ион Друцэ

- Слушай, Нуца! Ладно тебе упираться. Мы ведь и расписывались, и в церкви венчались...

Холодно и тускло, как свеча на ветру, мелькнула та ночь. Никакой радости ни душе, ни телу, но, видать, попалась та благословенная ночь, когда все произрастает. На второй день Мирча, гордый тем, что, хотя его и утвердили в Памынтенах, он по-прежнему остается верным своей жене, побежал в правление, а Нуца с того дня стала вянуть, дурнеть. То ее поташнивало, то мучили головокружения, а потом, когда испортилась погода, она и вовсе исчезла из деревни.

Самое ужасное было то, что она никак не могла решиться. Дело было не такое уж хитрое - попадались до этого другие, и она сама не раз попадалась. Теперь все было проще, добрые люди помогли, достали адрес одной врачихи, у которой, как говорили, удивительно легкая рука. У нее водились припасенные на черный день рубли, она даже попросила жившую напротив соседку в случае надобности присмотреть за ребятишками денек-два, а решиться все никак не могла. И теперь, стоя на пороге, подумала в который раз: "Надо же быть такой дурой!"

Было уже поздно, а спать идти не хотелось. Мирча проснулся на минутку, спросил, кто отдал такое глупое распоряжение, и, не дождавшись ответа, тут же уснул. Тяжело вздохнув, Нуца сошла наконец с порога, принялась собирать разбросанные вещи мужа, приподняла его хмельную голову, подложила под нее подушку, потушила свет. Была так расстроена, что вместо обычной вечерней молитвы просто перекрестилась бессмысленно, механически и тихо, виновато легла рядом с Мирчей.

Все тело ныло от усталости, а спать не хотелось. Довольно просторная комната теперь показалась удивительно маленькой. Было душно, и потолок почему-то все опускался, стоило ей только закрыть глаза. Нужно было срочно что-то придумать, как-то раздвинуть, расширить комнату. Она встала, отдернула занавески на обоих окнах, прибавив комнате два холодных, клубящихся серыми тучами колодца, снова легла и чтобы отвлечься, смотрела то в правое, то в левое окошко. Ночная синева каждый раз действовала на нее умиротворяюще. Особенно ей нравилась луна - долго-долго всматривалась в ее золотистую корону, что-то ее там завораживало, манило к себе. Она тихо вставала, шла, бежала, летела туда, но даль была кромешная, и глядишь, где-нибудь на полдороге уснет, и отдохнет, и выспится на славу.

На этот раз небо не собиралось ее укачивать. Оно стояло хмурое, сплошь затянутое тучами, и ни луны, ни самого простого светлого пятнышка на всем небе.

"Должно, взойдет позже, ближе к полуночи..."

Она решила дождаться восхода луны и некоторое время подремала, то и дело просыпаясь и глядя в окошко. А луны все не было, и Нуца вдруг вспомнила, что и прошлой и позапрошлой ночью ее не было. Она быстро встала, оделась, накинула на плечи Мирчину фуфайку, с которой в конце концов примирилась, и выскочила на улицу. Дом их стоял на маленьком холмике, чуть возвышаясь над соседними строениями, так что все небо во всей ширине было как на ладони. Она принялась разглядывать и запад, и восток, и север, и юг, смотрела долго, до боли в затылке, до головокружения, она выискивала ее полную, или прибывающую, или хотя бы убывающую, а ее совсем не было, никакой луны не было той ночью.

Чутура спала тяжелым сном натруженной деревни, и только у Параскицы, соседки, жившей напротив, через дорогу, чуть розовело одним углом окошечко. Горела лампада. Старушка, должно быть, молилась. Она не считала себя особо верующей - страдала одышкой, одолевало одиночество по ночам, и дабы скоротать время, опускалась в уголке на колени и рассказывала углам, потолку да низеньким лавочкам свою долгую и, как ей казалось, бесконечно грешную жизнь. Ее муж вместе с единственным сыном завербовались в сороковом году и уехали в Донбасс на шахты.

Сначала посылали посылки с дешевым ситцем, присылали и деньги. Потом стали писать все реже, реже, а в войну затерялись оба на чужбине. Была она очень одинокой, всегда радовалась, когда к ней приходили, вот и теперь не успела Нуца открыть калитку, а старушка уже стояла на крыльце.

- Боже милосердный, снова пришел пьяный?

Мирча никогда не напивался так, чтобы заметили соседи, но это не мешало прозорливой старушке беспокоиться за Нуцу каждый вечер. Нуца ничего не ответила. Села на низенькую завалинку, посмотрела на небо и спросила с чисто детской любознательностью:

- Как вы думаете, почему это луны не видать?

Маленькая старушка, чуть откинув голову, ушла вся в сладкую глубокую зевоту, но в последнее мгновение зевок сорвался, и, смущенно прикрыв рот ладошкой, она таинственно прошептала:

- Не иначе как опустилась в море за своим ликом. Луна ведь всегда так спадает, спадает, а когда остается только маленький осколочек, бросается в море за своим ликом. Потом ночи две, пока выловит, сидим вот так, в потемках.

Параскица очень ловко умела плести всякие небылицы, и, хотя она часто повторялась, Нуца была очень привязана к этой старушке. Ее древнемолдавский говор и мягкий шелест полузабытых Чутурой слов заражал удивительным спокойствием. Выяснив меж собой, как обстоит дело с луной, они еще поговорили о последних сельских новостях, о кражах, о драках, о намечающихся свадьбах, и в конце концов Нуцу потянуло ко сну. Пожелав старушке спокойной ночи, она встала и пошла тихо, точно боялась расплескать это сладостное начало покоя, но пока дошла, пока улеглась, спать расхотелось. Было почему-то грустно и обидно, все казалось навсегда утерянным, и только мозг ее лихорадочно бился над тем, чтобы выяснить, куда же девалась луна. Вероятно, думала Нуца, в тех далеких, глубинных пространствах тоже, должно быть, свои войны, свои потрясения, и уж ничего с этим не поделаешь придется смириться, как мы смирились со всем остальным.

Уснула она под самое утро, и приснилось ей, что в старом родительском доме была свадьба и выдавали ее насильно замуж за какого-то остолопа. Она плакала горько, рвалась, куда-то все убегала. Чуть свет, едва проснувшись, она снова кинулась к окошку, но все было напрасно. Луны так и не было той ночью, и именно потому, что не было луны, Нуца вдруг решилась.

Встала и быстро, деловито завела свою утреннюю карусель - мыла, готовила, стирала, отчитывала и ласкала. Потом, проводив мужа, усадив ребятишек за уроки, позвала Параскицу присмотреть за хозяйством, надела самое лучшее, что у нее было, словно боялась, что все это может остаться неношеным. Связала в узелок рубли, припрятанные на черный день, адрес памынтенской врачихи, сунула узелок за пазуху и, ловким движением прихлопнув за собой калитку, отправилась в путь.

День был ветреный, дороги быстро начали просыхать, и небо, хоть и хмурилось всю ночь, теперь стало проясняться. Ветер дул северный, холодный, и чутуряне, избалованные теплым летом, засуетились, заспешили. Кто в поле, кто с поля, кто в правление, кто из правления. Шли быстро, сноровисто, на ходу здороваясь и подшучивая друг над другом, но, если остановить их в этой спешке и спросить, с кем это они только что здоровались и шутили, они вряд ли смогли бы ответить. Одним словом - осень, времени мало, а дел по горло.

Нуца тоже спешила. Едва выбравшись из села, она свернула с дороги, чтобы идти по старой тропинке, по которой вся пешая деревня спокон веку ходила в Памынтены, свернула и остановилась, застыла в изумлении, потому что тропинки не было. Ее накануне перепахали вместе с лежащими вокруг пашнями, и на том месте, где еще вчера была тропинка, теперь вилась цепочка крупных, залежалых, круто сбитых пластов чернозема.

- Вот не нравится она им, хоть ты что!

Рядом с ощетинившейся полоской земли едва выделялся одинокий след пешехода - какой-то горемыка, вставший чуть свет, бросился в потемках, тропинки не было, но кружить ему не хотелось, и он вслепую по пахоте заковылял к станции. Его решительность вызывала уважение, и Нуца, недолго думая, сняла туфли и босиком пошла по его следу. Хотя идти было трудно, она чувствовала большое удовлетворение от своего союза с тем односельчанином, который прошел чуть свет, и еще она думала о благодарности тех, которые в течение дня пройдут по их следам.

Она была полна воинственного пыла. На этой тропке Чутура воспитывала своих лучших героев, ибо каждый год из-за этой полоски техника давала бой чутурскому упрямству. Ее запахивали, засевали, загораживали, но чутурянам не хотелось с ней расстаться, и они возрождали ее в прежнем виде, с теми же поворотами и изгибами.

История этой тропинки была сложной и запутанной, из-за нее над чутурянами часто посмеивались, хотя если во все это вдуматься, то смешного окажется мало. Такая коротенькая и неказистая, эта тропинка была очень древней, древнее многих шоссейных дорог. До того как стать тропинкой, она была хорошей дорогой с добрым именем, а еще раньше она была тропинкой, сделавшей много хорошего людям.

По старинным преданиям, на том месте, где теперь находятся Памынтены, был некогда монастырь, построенный из камня по типу крепости. В средние века, во времена набегов турок и татар, а такие набеги бывали тогда очень модными, молдаване со всей степи сбегались к монастырю защитить свою веру. В то время Сорокская степь была сплошным лесом. У каждой деревушки была тогда на случай набега своя тайная дорога к монастырю, а у чутурян была эта тропка. И хотя с тех пор прошло много сотен лет и от непроходимых дубовых лесов остались одни рощи, а от монастыря вообще ничего не осталось, хотя турецко-татарские набеги давно лежат припечатанные в учебниках истории, у степных жителей инстинкт опасности живет, видимо, в крови, и они чуть что бегут в Памынтены.