Покоренная поцелуем - Донна Валентина

У него перед глазами вновь заклубился розовый туман. Она спала с этим саксом. Может, ее к этому принудили, но это сути дела не меняет.

— Я искал вас сегодня утром, чтобы извиниться перед вами… Может, может… мне не следовало так крепко сжимать вашу руку вчера вечером… — Он с трудом произносил слова через плотно сжатые губы. — Со мной чуть не приключился припадок, когда я узнал о вашем побеге.

— Вы всегда были ко мне так внимательны, Гилберт. — В ее словах явно была насмешка, и она потирала рукой ушибленное им место.

Ее распухшие губы говорили о пережитой недавно страсти. Воротник платья сидел криво, демонстрируя красноту ее нежной кожи, явно натертой грубой бородой мужчины. И тем не менее она еще осмеливалась его дразнить!

— Потаскуха! — хрипло сказал он, охваченный убийственной яростью при мысли о том, что здесь, в этой хижине, происходило всю ночь, но его еще больше донимало, что она отнюдь не вела себя так, словно оказалась жертвой, получила увечья и была всем этим довольна в это залитое солнцем утро. — Мне наплевать, какую именно сделку вы с ним заключили. Я все равно его за это убью.

— Нет. Вы не сделаете этого. Он должен жить. Должен!

— Что с вами, опять зачесалось, хотите продолжить? Если бы я знал, насколько вы похотливы, то оказался бы в этой хижине сам.

Она побледнела.

— Неужели у вас складывается впечатление, что мне очень понравилась эта ночь? Она протянула к нему дрожащие окровавленные руки. — Я оказывала ему сопротивление изо всех сил. Но он так давно не видел женщины. Никак нельзя было с ним тягаться. — Зарыдав, она беспомощно отвернулась от него.

От ее признания он еще больше терял терпение. Он должен был проткнуть сразу этого сакса, как только он освободил Марию.

— В таком случае я его сейчас убью и сам найду его сокровище. Теперь, когда мне стало известно о его существовании, я не буду знать ни минуты покоя, пока не переверну все здесь вверх дном, каждое деревцо, каждый камень. — Со свирепым видом он побежал к двери, но Мария его окликнула.

— Нет! — Ее пронзительный, повелительный приказ еще больше подействовал на его, казалось, и без того взвинченные нервы.

Он остановился.

— Почему нет? — Как смеет она вмешиваться!

— Гилберт, до тех пор, покуда он жив, я в вашем неоплатном долгу.

Рука его замерла на ручке двери.

— Что вы имеете в виду?

Она резво подбежала к нему, принялась пристально изучать его гневное лицо. Ему и прежде приходилось видеть такой тревожный, волнующий и пытливый взгляд на лицах тех, кто вначале чего-то хотел недосягаемого, а теперь вдруг понял, что теперь это доступно, можно протянуть к нему руку и ощутить. Чего же она так сильно хотела?

— Не убивайте его сейчас. Пока не убивайте. Гилберт закачал головой, выражая полное безразличие к ее словам. Никогда прежде она его не просила, только требовала.

— Вы пытались испробовать свой шанс с ним вместе, и ваша смешная затея не привела ни к чему, кроме как к унижению. Теперь пусть заплатит за изнасилование.

— Вот-вот. Именно поэтому я прошу вас пощадить его жизнь сейчас.

Она прикоснулась к его руке, — впервые на его памяти она это сделала сама, без подсказки с его стороны.

— Если вы уготовили для него скорую смерть, то мы можем в таком случае никогда не найти золото, и в результате нанесенный моей чести урон останется без отмщения. Я хочу заставить его пострадать, так же как и я. Хочу увидеть, как он будет унижен, так, как он унизил меня. Но сделать это собственными руками. В вашей власти, Гилберт, выполнить мою просьбу. И имейте в виду, я не останусь неблагодарной.

Прикосновение ее руки, мольба в глазах, ее дрожащее тело — все, казалось, было предназначено для того, чтобы унять его гнев по отношению к ней. Розоватый туман пропал у него перед глазами, но он инстинктивно чувствовал что-то неладное.

— Отношения между нами изменились, не так ли? — На ее губах заиграла соблазнительная улыбка.

Что же было в этой женщине, что его постоянно очаровывало? Правда, у нее было красивое тело, красивое лицо, но ведь многие женщины обладали куда большей соблазнительностью. У нее не было золотистых волос, как у сакских женщин, не было румяных щек, черных, как смоль кудрей, как у многих норманнок. У Марии были каштановые волосы, у нее были карие глаза; ее могли вообще не замечать годами в среде модно одетых, аристократических женщин высшего норманнского общества. И вот все же она стояла перед ним, ее обычные карие глаза блестели невыплаканными слезами, губы дрожали, на ней было неопрятное, разорванное сакское платье, и все же она для него была самой соблазнительной, самой желанной из всех женщин на свете.

Он попытался избавиться от мыслей, вызывающих у него эту слабость. Гилберт решил подойти к ситуации с другой стороны, как воин, и на его губах появилась довольная улыбка, когда он осознал, каким мощным положением он обладал. Сегодня утром он приехал сюда, к хижине, чтобы поймать сакса, и он это сделал. Он хотел казнить сакса на глазах у жителей, не проливать его дрянной крови здесь, чтобы не вызывать излишних слухов, которые вполне могут превратить его в мученика.

К тому же Мария просила сохранить этому саксу жизнь. Да, Бог явно был расположен к нему, Гилберту Криспину, сегодня! Он мог, конечно, исполнить прихоть Марии, мог заставить ее оказаться в неоплатном долгу, притворяясь, что готов постоять за нее и отомстить ее обидчику. Только он знает, когда должна слететь голова сакса с плеч, слететь на глазах у всех жителей Лэндуолда, чтобы они наконец осознали, кто здесь является истинным хозяином.

— Не хотите ли вы заключить со мной сделку, Мария? — спросил он, пытаясь скрыть свое ликование от того, что она вот-вот угодит в расставленную им западню. — Эта сделка сохранит жизнь саксу.

— Да, хочу.

— Что бы я ни попросил?

Она долго молчала, уставившись в дверь, словно ответ на этот вопрос лежал где-то там, за ее пределами. Но там никого не было, кроме сакса. Гилберт провел рукой по кольчуге, и она заскрипела, зазвенела, отнюдь не случайно напоминая ей о его значительно превосходящей ее силе.

— Я сделаю, что потребуется от меня. То, что вы попросите, — прошептала она чуть слышно.

От одержанной победы он радостно встрепенулся. В хижине было почти темно, двери были закрыты, окно затянуто шкурами, а огонь, который согревал ее всю эту ночь, потухал, в нем оставались лишь тлеющие головешки, но он отчетливо ее видел. Он подошел к ней, крепко сжал за плечи, повернул к себе, чтобы поглубже заглянуть в ее тревожные, обманчивые обычные карие глаза, порадоваться в душе тому болезненному предательству, от которого ей скоро придется немало пострадать. Боже, как он будет упиваться ее терзаниями, и у него в руках было такое средство, которое позволяло ему продолжить это наслаждение, продлить эту испытываемую радость.