отца, но отца у меня нет. Можно я буду считать, что есть? Приветик, Влад». Это что? Что? – спросила я. Кому это он отдал свой хеликс? Это поэтому у него ухо рваное? Что у вас тут происходит? Ничего, сказала я. Тон – максимально равнодушный. Хотите кофе? – вежливо поинтересовалась я. Могу сварить. Ты мне зубы не заговаривай, кто это все написал? Я не понимаю, сказала я. Наверно, это какая-то шутка. Шутка? У Дани нет хеликса в ухе. Как я сразу не заметила. Господи. Что же теперь будет-то. И она начала причитать и молиться, а я занервничала и кинула Данилу бомжа, чтобы тот вернулся. Это раньше так говорили – «кинуть бомжа», позвонить то есть и сбросить, чтобы другой человек перезвонил. Но я просто отправила ему сообщение: «Вернись, она все узнала». Данил пришел. В шапке. Уходил он тоже в шапке, не мог же он по улице без хеликса гулять. Хорошо, что зима – не вызывает вопросов. Но вот дома шапку не снял. Матильда ему говорит: сынок, сними шапку. Он говорит: зачем, ма? Она спрашивает: у тебя что, хеликса нет? Ты отдал его кому-то? Он говорит: даже если. А она все записку в руке сжимает. Дай мне, говорит Данил и руку протянул. Нет. Отдай. Нет. Ты чего? – изумился Данил. Да все нормально. Мы это… проводим эксперимент. Ты ведь знаешь, я работаю в экспериментах. Но эксперименты ж не над тобой… Данил все же вырвал у нее из рук лист этот проклятый и говорит твердо: езжай домой, мама. Даник, ты что же, не понимаешь, что наделал? Хеликс же снимают только предатели Родины и преступники. Ты кто из них, Даник? Я человек, говорит Данил. И наличие или отсутствие у меня хеликса не делает меня ни ящерицей, ни… землекопом. Без хеликса ты не человек, говорит Матильда, и все лицо у нее перекошено. Мы с отцом тебя иначе воспитывали… Честным гражданином страны… А ты-ы-ы-ы… И завыла. А Данил говорит – с презрением: вы с отцом рабы и хотели сделать рабом меня. Вы верите не в Бога, ваша религия – зло. Отец бил тебя, а ты думала, что это во благо. Как зло может быть во благо? Как ваша вера спасла хоть кого-то? Посмотри вокруг: людей ловят как собак и убивают, просто так, без всякого смысла, разлучают с детьми, допрашивают без вины и бьют. Что ты несешь, сынок? И еще. И еще ты никогда не была в Венеции. Как и миллионы других людей. Разве ты знаешь, как устроен мир? А Венеция скоро так и вовсе под воду уйдет, а вы ее так и не видели. Матильда заламывала руки и воздевала их к небу – кажется, это называется так, – умоляя кого-то невидимого о прощении. Уезжай, мама, сказал Данил. Мы никогда не поймем друг друга. Матильда поднялась, оправила юбку, вытерла слезы и сказала ледяным тоном: ты мне больше не сын. А потом обратилась ко мне: открой, проститутка. Я замерла в изумлении: так меня еще никто не называл, новый уровень. Матильда вышла, самостоятельно хлопнув дверью. Данил снял шапку и бросил на пол. Дело дрянь, сказал он. Она отойдет, сказала я. Все же это мама твоя. Ты ее не знаешь, сказал Данил. Не знаешь, на что способны люди, слепо преданные системе. Я сам был таким. Все будет нормально, сказала я, тебе нужно поспать. Знаешь, Нинка, сказал Данил, я рад, что в тебя залезли муравьи. Я сказала: я тоже рада. Хоть это и нелепый повод для радости. Спасибо тебе, сказал он. И я подумала: наверное, я сейчас счастлива. Или думаю так.
Не ты
Данил лег в постель прямо в одежде, но заснуть не мог. Думал о матери, вспомнил церемонию получения хеликса, как она им гордилась. Он сам гордился: инициацию ждали все. Уроков в тот день не было, только подъем флага и торжественная линейка. В огромном зале он и его одноклассники стояли и ждали, испытывая священный трепет, когда назовут их фамилии.
– Гуров! Гаврилова! Джафаров! Кириенко!
Каждый, кого называли, делал шаг из строя и подходил к кремлину. Нужно было поцеловать флаг, стоять смирно, пока звучал гимн, а потом сесть в синее кресло, как у стоматолога. Подходила медсестра, но не в белом халате – в триколоре, протирала ухо и велела не дергаться. Секунда – и в ухе торчало блестящее колечко. Все. Он взрослый, и он, и она. Настоящие граждане большой страны. Верные, честные, признанные. Наконец-то: «Коган!»
Данил вышел из строя и, встав на одно колено, упал лицом в флаг. Приторный запах влажной ткани – у него закружилась голова. Потом кресло – медсестра касается уха, его обжигает холодом. Данил зажмуривается, оп – и колечко на месте. Ухо пылает, но снаружи этого не видно.
«Клянусь быть честным гражданином, клянусь любить свою Родину, клянусь хранить хеликс и не снимать его, дабы он хранил меня от внешнего зла, клянусь уважать госрелигию, госсимволы и госзнаки. Я, Коган Даниил Викторович, две тысячи семнадцатого года рождения, сегодня стал гражданином».
Потом все хлопают, свистят, и лицо мамы – улыбающееся, доброе, радостное. Отец дома выставил рюмку: выпьем, сын, ты сегодня стал гражданином. Данил выпил и сморщился: рот обожгло горьким, горячим, острым. Ухо немного ныло, но ощущать это было приятно – еще месяц ходил без шапки, чтобы все видели.
Данил потрогал рваную рану – она затянулась, и теперь он пальцами ощущал грубую твердую борозду. «Клянусь никогда больше не связывать себя клятвами», – сказал Данил сам себе и провалился в сон.
Во сне опять крутились все те же – 13148, – и он не смел назвать ее по имени, Анаис, Влад, голос: «Прости, прости, прости», и кошка – он, как будто очнувшись, сквозь дрему заметил кошку – рыжие лапы, извилистый хвост, она легко запрыгнула из ниоткуда в открытое настежь окно, села на подоконнике, задрала одну длинную ногу и стала лизать свою жопу. Данил окликнул ее, и она уставилась на него немигающим желтым глазом.
Пробудившись, не понял, какое сейчас время суток, и еще больше удивился молчанию: Нина не будила его, ни о чем не спрашивала.
– Нина? – позвал он.
Молчание.
– Нина!
Нина не отвечала.
– Спишь, что ли… Ну спи.
Данил вышел на улицу, морозный воздух тут же прошил ноздри иглами. Он сгорбился в своей холодной парке, втянул шею, как черепаха. Так дошагал до ларька с сигаретами.
Дым на морозе обретал какие-то рамки – клубился фигурами.
Выбросив бычок у подъезда, Данил взбежал
