Книга перемен - Дмитрий Вересов

Маленькая, сморщенная Люана Соевна до того была раскосой и косноязычной, что Олег почти не сомневался в том, что вовсе она не Соевна, а Цоевна, и не Люана, а какая-нибудь Лю Хань или Лю Чань, что ли. Хотя замашки у нее были вполне российские. И легка была Соевна на подъем, как перекати-поле, и торговаться умела великолепно, и лаяться, если что не по ней или если считала, что власть предержащие в лице лихореченского участкового или мелкого пограничного начальства суют нос не в свое дело. Вот кому, например, какое дело, что она закупает по разным аптекам огромное количество дешевых лекарств из самых ходовых — аспирин, валидол и прочих? Может, самой надо. Может, у нее организм требует. Разве она водку пьет или вино?

Между прочим, и водка, и портвейн в небольших количествах (ну сколько их унесешь по узким крутым тропинкам?) тоже переправлялись на ту сторону. И закупала бутылки опять же Люана Соевна, занимавшая очередь в магазин задолго до одиннадцати часов вместе с самыми отъявленными алкашами, с пяти-шести утра маявшимися похмельем, а потому раздражительными по мелочам и злобно драчливыми. За искрометность характера и умение постоять на своем Люана Соевна получила в этой среде уважительное и несколько старомодное прозвище «Шимоза». И все ей сходило с рук, старой оторве. Она же отправляла большую часть прибыли Олега Инне, за что также имела денежку, чертова коммерсантка. За денежку же она и обстирывала Олега и Черныша.

Только вот их зарубежного партнера по контрабандному бизнесу Соевна терпеть не могла, просто на дух не переносила и отзывалась о нем, мягко говоря, недипломатично:

— Хленов китаеза, длянь пелвостатейная, надувало, сталый хлыч, дельмец! Лисоед!

— Кто?! — поразился Олег, еще не до конца изучивший особенности дикции Соевны.

— Лисоед. Как есть ли-со-ед! Все китайцы лис едят, ты не знал, что ли?

— А, рис! — догадывался Олег. — Соевна, что с того? Ты ведь тоже рис ешь.

— Лис! Я же не только лис ем, я и макалоны ем, и калтошку, и капусту, и огулцы соленые, и кашу, и кулицу, и яйца. А он лис, и все. Лисоед! Потому и импотент.

— Соевна! Умрешь с тобой! — не сдержавшись, расхохотался Олег. — С чего ты взяла, что он импотент? Ты ж его даже никогда не видела. И какая тебе-то разница?

— А вот видела! Была у него с Челнышом. Так он ночью, Сунь Хунь эфтот, жениться полез, водки нажлавшись. А женилка-то у него — тьфу! И еще тли лаза тьфу! Мне, как женщине, обидно. Я лазохотимшись после водочки была, лазлакомимшись.

— Это когда же было, Соевна? — раскисал от смеха Олег.

— Да слазу после войны, вот когда. Мне еще и солока лет не было. Молодуха! Самый сок. А он, Дунь Плюнь эфтот, удовлетволил. Ну-у, удовлетволил, век не забуду! И что ты лжешь?

— Соевна, в чем я тебе лгу?

— Да не лжешь, а лжешь! Как желебец — и-и-го-го! Вот не буду тебе полтки стилать, заластай глязью!

— Сам постираю, Соевна.

— Угу. И денежки своей благовелной сам посылать будешь, суплужник беглый. Гелой из телевизола. Дождешься у меня!

— Ладно, Соевна. Не будем ссориться. Что ты ругаешься?

— Я не лугаюсь, не лугаюсь я! Я учу! Чтобы ты сначала думал, дулень молодой, а потом над силотой смеялся! — пускала слезу Соевна и утирала ее уголком ситцевого фартука.

Такие вот бывают сироты, и Соевне частенько, должно быть, икалось, поскольку Черныш с Олегом не раз перемывали ей косточки, потому как была Соевна к тому же и на руку нечиста.

Было еще одно занятие у Черныша, которое он, похоже, считал исключительно делом чести. Он носил письма и денег за это не брал. Сначала покупались советские конверты, доставлялись Сянь Линю. Потом кто-то, кого не знал ни Олег, ни Черныш, доставлял конверты с сине-красными косыми штришками по периметру в Харбин, и там письма и писались. Писались по-русски. Кем? Разными людьми. Олег читал их фамилии с выдуманными, а вернее, тщательно подобранными Чернышом обратными адресами. И письма эти, числом десятка в два, рассылались в соответствии с обратными адресами из Читы, или из Забайкальска, или из Сретенска, или из других городов, небольших, но и не совсем маленьких, где все друг друга поголовно знали.

Олег сознавал, что по сравнению с контрабандой полезных в хозяйстве штучек такая деятельность, как письмоношество через границу, гораздо более опасна, если засекут и вычислят. Особенно если имеет место шпионаж, переправка инструкций с той стороны и отчеты с нашей, о чем Черныш мог и не подозревать. И Олег подступил к Чернышу с осторожными расспросами.

— Дед, — спросил он как-то раз, когда они возвращались с пачкой запечатанных конвертов и уже довольно далеко отошли от границы, — дед, а что за письма-то?

— Обычные. Родственникам, — лаконично ответил Черныш. — В Харбине, в Шанхае много наших осело после семнадцатого года. Ну, из тех, что осели, какие-то (да большинство!) померли уже, так их дети, внуки, которые родство помнят, пишут. Отсюда тоже родственники пишут. Отчего не писать? Так, напрямую, по почте связываться, сам понимаешь, и той и другой стороне — только неприятности наживать. Ну, а по-хитрому, контрабандой, с нашей помощью не в пример вольготнее.

— По-моему, так еще рискованнее, — предположил Олег, легко перепрыгивая с одного скользкого камня на другой посредине неширокого ручья. — Нас тоже могут перехватить.

Черныш промолчал, продолжая мерно вышагивать по мелкой гальке берега.

— Мы, случаем, не заговоренные, дед? — подначивал Олег. — И кстати, а вдруг там какой шпион в харбинские-шанхайские родственники подался?

— Это ты кино насмотрелся со всякими там резидентами, штирлицами. А даже если и примазался шпион, что ж теперь, письма не носить, шпиона ловить и стольким людям ничего друг о друге не знать?

Довод был резоннее некуда, и Олег продолжал сопровождать Черныша, таская в огромном рюкзаке большую часть хабара. Со снегом походы стали реже, приходилось ждать непогоды, чтобы заметало следы. И еще оставалось у Олега неприятное дело — доставлять дань Чимиту. Он со временем притерпелся и старался не задерживаться в обществе старика, но однажды тот сам остановил его, когда Олег развернулся было, чтобы уйти.

— Снег, — утробно задребезжал Чимит.

— И что? — недовольно отозвался Олег, не выносивший его чревовещательства.

— То, что он не вернулся, как привык, и не вернется. Тот, кто привел тебя сюда.

— Кто? — равнодушно спросил Олег и вдруг понял, кто, и встревожился, напрягся: — Ты о. Киме? Тебе что-то известно?

— Только то, что он не вернется. Он навсегда ушел.

— Куда-то пристроился? — не желая верить колдуну, спросил Олег. — Не понимаю. Толком скажи.

— Что я слова буду тратить! — рассерженно загудел Чимит. — Что тебе еще понимать? Куда уходят насовсем? Так этого никто не понимает! Среди живых его нет. А ты упрям и мне не веришь.

— Послушай. Ну откуда тебе знать? — сопротивлялся Олег. — С чего ты взял-то? Мало ли почему он не пришел.

— Скажу, с чего взял, — презрительно сощурился Чимит. — Взял с того, что его родила от меня одна из моих женщин.

— Ким?! Ким твой сын?! Я думал, он с тобой вообще незнаком!

— Я сказал разве, что знаком? Зачем мне его знакомство? Из него ничего стоящего не могло выйти, я это знал. Он жил сам по себе. Я не искал с ним знакомства. Но в нем была моя кровь, она застыла, высохла. Он мертв.

— Послушай. — начал было Олег.

— Что мне слушать? Что толкового ты можешь мне сказать? Не трать слова и слушай сам. Я отдаю тебе пещеру с белым камнем и золотом, куда он приводил тебя. Делай с ней что хочешь. Я отдаю долг.

— Что мне с ней делать-то? — зло пробормотал Олег. — Сдать государству?

— Глупец торопится, умный выжидает, — прогудел Чимит, как из железной бочки, судя по красным всполохам в глазах, изрядно разъяренный. — Жди, глупец! Перемен жди! Наследство требует рук.

— Пусть я глупец! — разъярился Олег не меньше Чимита. — Я глупец! Поэтому не мог бы ты сказать прямо, что я, по-твоему, должен делать с нефритом?

— До весны ничего, глупец. Потом спроси толстого китайца, не нужен ли кому камень. Ты ведь ходишь с этим своим… туда.

«Черт, черт старый, гадина», — шипел Олег по пути к дому. Все в нем кипело от злости, и кровь, и душа, и горячий пот, выступивший от быстрой ходьбы, тоже, казалось, жег кипятком, и гневные слова вскипали под языком, и мысли бурлили жгучим гейзером. «Туману напускает, циркач-самоучка. Что ему от меня надо? Что еще надо гадине?» Олег был уверен, что Чимит его попросту подряжает на браконьерскую разработку нефрита, а все остальное: болтовня о долге, о наследстве, о смерти Кима, который якобы его сын, — попросту дешевая бутафория. Разговоры о застывшей, засохшей родственной крови, которую Чимит чувствовал на расстоянии, — сплошное вранье. И тогда получается, что Ким, вполне возможно, жив. Но. Но слишком категорически говорил Чимит о его смерти.