Венецианский аспид - Кристофер Мур

– Если нанимать подонков, то потом придется подонков убивать, чтобы от подонков избавиться. Как видите, истинно благородный господин для таких дел вполне работоспособен. Вы что предпочитаете – встречаться с парочкой опытных головорезов или прикончить одну немощную еврейскую собаку?

– Еврейскую собаку, – надулся Саларино.

– Но если Шайлок умрет, обязательство унаследует его дочь, а там и прочая родня подтянется, – сказал Грациано. – Жид нам сам это сказал.

Антонио вздохнул.

– А для этого сперва им придется найти его дочь, что даст мне время, и если ее отыщут, вы сможете запрятать ее снова. На дне канала.

– А еврейские собаки бывают? – спросил Бассанио. – Я бы решил, трудновато им было бы придерживаться кошерной диеты, нет? Не знал ни одной собаки, которая бы отказалась от свиных ребрышек.

– Ах, прекрасный мой Бассанио, – ответил Антонио, качая головой. – Ступайте к своей даме сердца. А мне нужно полежать немного в темноте.

Два дня Грациано и Саларино наблюдали издали за Шайлоком и запоминали все его шаркающие перемещенья. Двигался он, как заведенный. Два дня надеялись они, что в порт прибудут вести о третьем торговом корабле Антонио – теперь спасительном. И точно: через два дня сим известием им как ладонями по ушам хлопнуло – ибо точно так же стало больно, они сбились с шага, а звон в голове не стихал очень долго. Обломки корабля обнаружили в водах Черного моря. От команды не осталось и следа. Им все же придется идти к еврею и просить о милосердии, если им откажут – отказать ему в ответ и прикончить на месте.

– Я что-то не уверен, – сказал Грациано, когда они под вечер шли в Риальто, – что нам не нужно быть какими-нибудь слишком дружелюбными. Быть может, стоит подойти к жиду со всею душой, с хохотом – похлопать его по спине, как это делают все отличные парни – мы же они, правда? Заверить его, что все отлично? Сказать: «Ну что там пара-другая недель для добрых друзей?» – и он уступит. Может, пирожок ему принести. Жиды едят пирожки, интересно?

– Если не со свининой, – ответил Саларино. – Или креветками. Кроме того, у них там какие-то правила про молоко и говядину в одном пирожке. Ох, ебись оно все конем, не знаю я, что жиды в пирожки кладут, давай, блядь, просто его прикончим. Не поверит он, что мы ему друзья, – мы с ним жутко себя вели.

– Ну, мы ж себя жутко вели от имени Антонио, не сами по себе, – попробовал оправдаться Грациано. – Нас дружба обязывала жутко себя вести.

– И то верно, – согласился Саларино. – Верность – добродетель, и мы были добродетельны и впрямь.

– И впрямь. А он – точно жидовский дьявол.

– Ну да. Убил нашего господа и спасителя.

– Так на самом деле, – продолжил свою мысль Грациано, – дружба и вера обязывают нас быть жуткими грубиянами, спровоцировать Шайлока на то, чтобы он нам отказал и никаких поблажек Антонио не предоставил, а после этого просто отомстить ему за нашего господа и спасителя. Прикончить жида и скинуть в канал.

– Ну, мне уже лучше, – сказал Саларино. – То время, что мы его выслеживали, не прошло даром. И кинжал себе я наточил.

– Я его тогда подержу, а ты пырнешь. Я выше и могу перехватить ему горло, чтоб не орал.

И тут они увидели его – Шайлок целеустремленно брел к узкому переулку, коим сокращал себе каждый день путь домой: из него он выходил к каналу, у которого дорожка бежала лишь по одному берегу, миновал несколько мостиков и оказывался на улице пошире, что вела к пристани у пьяццы Сан-Марко. Грациано и Саларино этот короткий путь короче не казался, но тут не так дуло – именно поэтому, быть может, Шайлок его и предпочитал. И еще – он был идеален для их целей, ибо ходили этой дорогой немногие. В него открывались только две двери, да и те задние, поэтому, если никто не откроет окно – а кому это надо холодным зимним вечером? – у них будет несколько мгновений наедине. А больше им и не нужно. Они все обсудили.

– Что нового, Шайлок? – произнес Саларино, ступая на дорожку из одного дверного проема. – Что слышно среди купцов?[250]

Шайлок от неожиданности остановился.

– Если вам новости нужны, ступайте работать в Риальто, как все честные люди. Может, тогда узнаете о своем хозяине столько же, сколько о моей дочери.

– Мы тут насчет Антонио, – сказал Саларино. – С предложением.

– Мы? – переспросил Шайлок, пятясь от дородного парняги.

– Да, мы, – произнес Грациано, выходя из-за угла в нескольких ярдах за спиной у Шайлока.

– Чего вам надо?

– Время, еврей. Лишь немного времени. Антонио – добрейший человек в Венеции, щедрейший, нежнейший, – просит лишь малую толику времени по своему обязательству.

– Вас Антонио подослал? Банкрот и транжир, не смеющий почти и носа казать на Риальто, – нищеброд, а бывало таким гоголем похаживал по бирже[251]. Передайте, что у него еще четыре дня, чтоб все уладить по векселю.

– Да если и просрочит, – сказал Саларино, – ты же не станешь живорезом. На что тебе его мясо?[252]

– Чтобы рыбу на него ловить! Пусть никто не насытится им, – оно насытит месть мою. Он меня опозорил, помешал мне заработать по крайней мере полмиллиона, насмехался над моими убытками, издевался над моими барышами, поносил мой народ, препятствовал моим делам, охлаждал моих друзей, разгорячал моих врагов; а какая у него для этого была причина? Та, что я жид[253].

– Ну а чего ты ждал? Ты же и есть жид, – сказал Саларино.

– Да разве у жида нет глаз? – спросил Шайлок, показывая на свои глаза на манер турок. – Разве у жида нет рук, органов, членов, чувств, привязанностей, страстей? Разве он не ест ту же пищу, что и христианин?[254]

– А пирожки ты ешь? – спросил Грациано. – Мы думали тебе пирожка принести.

– Разве он ранит себя не тем же оружием и подвержен не тем же болезням? – продолжал Шайлок. – Лечится не теми же средствами? Согревается и мерзнет не тем же летом и не тою же зимою?[255]

– Насчет оружья я бы согласился, – сказал Саларино.

– А я б только на него и полагался, поскольку с пирожками мы так и не разобрались, – добавил Грациано.

– Я не знал, что тут у нас будет клятая викторина, – произнес Саларино. – Мы прискорбно к ней не подготовлены.

– Когда нас колют, разве из нас не течет кровь? Когда нас щекочут, разве мы не смеемся? Когда нас отравляют, разве мы не умираем? А когда нас оскорбляют, разве мы не должны мстить? Если мы во всем похожи на вас, то мы хотим походить и в этом. Если еврей оскорбит христианина, что внушает тому его христианское смирение? Месть! А если христианин оскорбит еврея, каково должно быть его терпение по христианскому примеру? Тоже месть! Гнусность, которой вы меня учите, я покажу вам на деле. И уж поверьте, я превзойду своих учителей![256] Месть!

– Ну, если ты так к этому относишься, – сказал Грациано, – наша уловка с пирожками, наверное, все равно б не удалась.

– Могли б и ветчиной его набить да сами съесть, – промолвил Саларино, озираясь и вытаскивая свой длинный кинжал. – А это еще что?

Из-за спины Грациано, откуда-то с канала донесся тихий перезвон, и верзила развернулся – как раз вовремя. По дорожке у него за спиной скакала обезьянка, одетая в черное, а перезванивали бубенцы у нее на крохотном шутовском колпаке. Она подпрыгнула, опустилась ему на плечо, шлепнула его по физиономии обезьяньей своей лапкой, сдернула шляпу и спрыгнула на мостовую. После чего направилась к Саларино, на ходу швырнув Шайлоку туго скрученный пергамент, и старик прижал его к груди.

Саларино выхватил кинжал, дабы оборониться от обезьянки, если та вздумает прыгнуть на него, как на Грациано, но та прыгать не стала – она пробежала мимо на задних лапах, а одну лапу, не останавливаясь, вытерла о сапог Саларино. И поскакала вдоль канала дальше, а достигши первой дождевой трубы, опрометью взобралась по ней и пропала где-то на крыше.

– Обезьянка? – произнес Грациано, ошеломленный и обесшело́мленный.

– Ха! – сказал Саларино. – Она вам по роже говно размазала.

– Ну а вам по сапогам.

– А мне письмо дала, – произнес Шайлок.

Грациано провел рукою по лицу, на котором осталась темно-бурая полоса. Понюхал пальцы.

– Это не говно. Оно липкое и пахнет смолой.

Шайлок сломал печать на свитке – и не заметил, что на воске была оттиснута менора.

– У меня очков нет, – сказал Шайлок. – Я не могу этого прочесть. Что здесь сказано?

Саларино выхватил пергамент у него из рук и повернул к остаткам света сумерек.

– Тут написано: «Не бойтесь. Вы в безопасности». – Он швырнул записку в канал. – Ну, это кучка мартышачьих чресл, потому что ты совершенно точно не в ней. Хватайте его, Граци.

Грациано сделал к еврею лишь один шаг, когда прямо из-под ног Саларино, из канала, взметнулась громадная змея – и встала стоймя, будто вскарабкалась сквозь воду. Передними когтистыми лапами она сдернула мышцы с обеих рук Саларино, будто перчатки, а задними располосовала ему бедра до кости. Он даже не успел упасть. Тот крик, что Саларино сочинял, прервался – змеиный хвост распорол ему горло до шейных позвонков. Без малейшего промедленья она прыгнула вместе с фонтаном воды из канала на пятнадцать футов по стене дома, описала по ней дугу над головой Шайлока и рухнула, широко раскрыв пасть, на Грациано, который только поворачивался бежать. Ртом она поймала голову его целиком и крутнулась в воздухе, как огромная рыба на крючке, – и грянулась обратно в канал, утаскивая под воду и Грациано. Саларино расплылся по брусчатке комковатой кляксой мяса, крови и костей и медленно потек с дорожки в канал. Секунду спустя поверхность вспорола когтистая лапа и уволокла труп с собой.