Антология советского детектива-44. Компиляция. Книги 1-20 (СИ) - Марченко Анатолий Тимофеевич

Серые сумерки разгладили землю, стерли пологие выпуклости холмов, затушевали ложбины, неприметно вобрали в себя далекую железнодорожную насыпь, угрожающий перст кирки, крыши селения, кусты, тропы.

Наступал вечер.

Бунцев снял караул.

Скоро выступать, надо подкрепиться на дорогу.

Они сидели кружком вокруг плаща с припасами, ели, переговаривались.

Когда все решено, о том, что надо будет делать, не толкуют. Незачем. В такие минуты лучше говорить о другом.

Телкин неожиданно для всех прыснул, зажал рот рукой, перегнулся пополам, давясь стонущим смехом.

— Ты чего? — улыбаясь, спросил Бунцев.

— Перестань, — сказала Кротова.

Мате поглаживал усы, не зная, смеяться ему или сохранять серьезность.

— Не мо… гу! — простонал Телкин. — Ей-бо… Ну, не могу!

— Уймись, — сказал Бунцев. — С ума сошел!

Телкин махал рукой, вытирал слезы:

— По… по… погоди!.. Сейчас… Рас… расскажу!

Бунцев подвинул Нине круг сыра, глазами приказал:

— Не сиди, как на похоронах! Ешь!

Девушка подняла и опустила голову. Она не плакала больше, но была молчалива, подавлена, и капитану казалось: Нина сторонится его. А он не хотел, чтобы Нина сторонилась.

Бунцев поймал взгляд Кротовой, но, жалея ее, снова чувствуя себя без вины виноватым, выдержал этот взгляд.

«Не суди! — говорили глаза Бунцева. — Все понимаю! Все! Но „это“ не в моей воле и власти. Не знаю, как „это“ случилось. Я не предаю тебя! Ты мне друг навсегда! Просто, сейчас „это“ не в моей воле и власти».

Радистка отвела взгляд, потянулась за ножом. Капитан догадался, что его признание излишне. Она и так все почувствовала и не судит его, а только горько ей, неимоверно больно и горько, и не надо трогать ее, потому что нельзя в таких случаях помочь и не надо помогать человеку. Он должен справиться сам.

— Передай хлеб, — тихо попросила радистка у Нины, и та вздрогнула и торопливо передала хлеб, все так же не поднимая головы.

Капитан видел, как Нина сжала губы. От нее веяло тревогой. Горем. Бедой.

Бунцев с досадой прикрикнул на штурмана:

— Хватит!

Телкин махал рукой.

— По-го-ди!.. Сейчас!.. Помрете!..

Он по-детски втянул и проглотил слюну, вытер глаза и щеки, опять махнул рукой.

— Я сейчас вспомнил, как из училища на фронт ехали!.. О-о-о, черти полосатые!.. О-о-о!

Смеющаяся физиономия штурмана обезоруживала.

— Ты лучше выскажись и уймись наконец, — посоветовал Бунцев.

— Погоди-и-и!.. Ольга про подрывников говорила, вот я и вспомнил… Понимаешь, с нами в вагоне один солдат ехал… Сапер… О-о-о, матушки родные!

Смех штурмана заразил Мате. Даже не понимая слов, венгр смеялся. Смеялся человеческому веселью. Кротова тоже улыбнулась.

— Дурной, — сказала она.

— Ты погоди! — простонал Телкин. — Оля, погоди!.. Ты только представь: тащимся на сухом пайке, а на станциях бабы молоко продают, лепешки, масло… Стоят, понимаешь, с корчагами… Хоть не выходи! Ведь цены-то какие?!. Спекуляция же!..

— Ну и что? — спросил Бунцев. — Что в этом смешного?

— Погоди!.. Мы, конечно, нашу лейтенантскую зарплату в первый день просадили. Ну, а потом на мыло перешли. Понимаешь, бабы за мылом охотились. И расчет такой — кусок мыла на кувшин масла или на два кувшина молока и пять лепешек… О-о-о, дьяволы!

— Повело! — не выдержав, рассмеялся Бунцев.

— Командир! — воззвал штурман. — Погоди!.. Сейчас!.. Ну, иссякло наше мыло… А солдат этот, сапер, сам понимаешь, из госпиталя, и офицерских денег у него нет. Но мужик самостоятельный. Мы его угощали, а он отнекивается, ничего не берет… Только вдруг смотрим, повеселел, после одной станции угощение принял, а потом забился на верхнюю полку и долго там скребся. Затих… Думаем, спит. Ладно… На следующей станции соскакивает наш сапер с верхотуры и подается на перрон, чего раньше не делал… Где он там болтался, я не видел. Только вскочил он уже, когда поезд тронулся. На ходу. И — кувшин с маслом у него!.. Мы, конечно, удивляемся: откуда, мол? Ведь денег у человека нет, да и мыла-то оставался только обмылочек. С детскую ладошку толщиной… — Телкин покрутил головой. — Сапер смеется, понимаете! «Это, — говорит, — солдатская смекалка! Ведь бабы спекулируют, ну, значит, церемониться с ними нечего! Видели, — говорит, — у меня брусочки кирпичные? Макеты толовых шашек? Вот я одну такую шашечку мылом обмазал, чтоб, значит, натурально смотрелась, да в последнюю минуту тетке, какая потолще, и толкни! Она мыло — хвать, а я кувшин — цоп, и — не горюй, родная! Я, — говорит, — этой тетке с подножки крикнул еще: „Мойся, тетенька! Чистота — залог здоровья!“»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Бродяга твой сапер, — усмехаясь, сказал Бунцев. — И ты бродяга.

— Александр Петрович! — замахал Телкин обеими руками, снова давясь смехом. — Погодите!.. Он, значит, кувшин на столик — угощайтесь! Колупнул масло сверху-то, а масла там — на спичку толщины. Под маслом-то полный кувшин ка-а-ртофеля-я-я!

Даже хмурая Нина усмехнулась телкинской истории. Остальные хохотали вместе со штурманом.

— Командир! — пискнул Телкин, трясясь. — Ты бы слышал, что этот сапер орал!!! «Сволочь, — орал, — обманщица!..» О-о-о!

Штурман успокоился позже всех. Наверное, слишком живо представлял себе и толстую тетку с фальшивым мылом и возмущенного сапера.

Мате попросил перевести ему рассказ.

— Переведи! — сказал Бунцев Нине. — Ты же немецкий лучше всех знаешь…

Нина перевела. Мате смеялся, как ребенок, тоненько, ото всей души.

А Нина, досказав, съежилась, притихла, неподвижно уставилась в одну точку.

Кротова окликнула ее:

— Что с тобой?

— Подругу забыть не можешь? — участливо спросил Бунцев. — Так ведь война, Нина! Крепись! Заплатят дорого нам немцы за смерть Шуры.

Нина рывком подняла голову, обвела всех взглядом.

— Я… товарищи… — сказала она.

Мате еще смеялся.

Нина сцепила руки.

Бунцев, ничего не видя, шарил по плащу.

— Я должна рассказать о себе… — услышал он голос Нины. — Вы должны знать.

Стало очень тихо.

— Рассказывай, — сказала Кротова. — Если должна — расскажи.

Бунцев заметил, как осторожно положил Телкин на куртку кусок хлеба.

Нина уронила руки на колени.

— Я с Макеевки родом… — услышал капитан.

Сумерки подползали все ближе. Они неслышно подкрадывались вплотную к людям, словно опасаясь нарушить горькую повесть о захваченной врасплох человеческой душе.

И, глядя, как сгущаются сумерки, капитан Бунцев видел погасшие звезды над терриконами Донбасса, рухнувшие в реки мосты, последние эшелоны с беженцами и на забитом людьми, машинами, повозками шляхе — одинокую женщину с шестнадцатилетней дочкой и трехлетним сынишкой.

Сынишку приходилось тащить на руках. Дочь несла узел с пожитками и жалким запасом еды.

Пропыленные, немытые, они шли и шли к Ростову.

Падали в кюветы при налете «юнкерсов».

Ночевали то в чужой хате, то в первой попавшейся балочке.

С тоской оглядывались назад, туда, где на горизонте пылали пожары, туда, где остался родной дом, где стремительно наступал страшный, беспощадный, уверенный в своих силах, торжествующий враг.

По ночам мать рыдала: пропало ее гнездо, исчез где-то мобилизованный в первый же день войны муж, впереди ждали голод, нужда, может быть, гибель.

Дочь просыпалась, гладила мать по лицу, по таким же густым, пепельным, как у нее самой, косам:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Мамочка! Не надо! Вот увидишь — их остановят!.. Они же не могут победить!.. Вот дойдем до Ростова — и переждем. В Ростов их не пустят!..

Она не помнила и не хотела помнить, что так же твердо верила: немцев не пустят в Донбасс.

Мать привела детей в Ростов в самый разгар эвакуации.

Здесь матери повезло: на станции она встретила товарища мужа, и он помог втиснуться в эшелон, отходивший в Краснокубанск.