Дживс и Вустер - Пэлем Грэнвилл Вудхауз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разумеется, если он ставит вопрос таким образом, что мне остается? У нас, Вустеров, свой кодекс чести.
– Ладно уж, – сказал я, впрочем без особого восторга.
– Берти, ты молодчага!
– Когда я познакомлюсь с этой занудой?
– Пожалуйста, Берти, не называй ее «занудой». Я уже все предусмотрел. Я сегодня приведу ее к тебе на обед.
– Как?!
– К половине второго. Чудно. Славно. Отлично. Благодарю. Я всегда знал, что могу на тебя положиться.
Он умотал, а я обратился к Дживсу, который возник передо мною с завтраком на подносе.
– Дживс, обед на троих, – сказал я.
– Очень хорошо, сэр.
– Знаете, Дживс, это уж слишком. Помните, какую свинью подложил мне мистер Глоссоп тогда, в бассейне «Трутней»?
– Да, сэр.
– С тех пор я мечтаю отомстить. А теперь, вместо того чтобы стереть его в порошок, я должен кормить его с невестой изысканным обедом, всячески обхаживать – словом, быть добрым ангелом.
– Такова жизнь, сэр.
– Вот именно, Дживс. Что у нас на завтрак? – спросил я, оглядывая поднос.
– Копченая селедка, сэр.
– Не удивлюсь, – сказал я, все еще пребывая в задумчивости, – если узнаю, что жизнь селедок полна волнений и тревог!
– Вполне возможно, сэр.
– Это помимо того, что ее коптят.
– Да, сэр.
– И все идет своим чередом, Дживс…
Не могу сказать, что эта барышня Беллинджер вызвала у меня такой же восторг, как у Таппи. Она предстала перед моим взором ровно в час двадцать пять и оказалась упитанной особой лет тридцати с комплекцией борца среднего веса, властным взглядом и квадратным подбородком, которого лично я всячески бы сторонился. Наверное, такой бы стала Клеопатра, если ее посадить на углеводную диету. Не знаю почему, но все женщины, имеющие касательство к оперному пению, даже если они еще только ему обучаются, склонны к излишней полноте.
Таппи тем не менее был явно от нее без ума. Все его поведение и до обеда, и во время оного свидетельствовало о том, как сильно он старается соответствовать ее благородной душе. Когда Дживс предложил ему коктейль, он отпрянул, будто ему сунули под нос змею. Я ужаснулся, увидев, как любовь изменила этого несчастного. У меня даже аппетит пропал.
В половине третьего Беллинджер отбыла на урок пения. Таппи рысцой потрусил за ней до двери, нежно подвывая и слегка подпрыгивая. Вернувшись, он уставился на меня затуманенным взглядом и сказал:
– Ну, Берти?
– Что «ну»?
– В смысле, как она? Хороша?
– А то! – сказал я, чтобы ублажить несчастного придурка.
– Удивительные глаза, правда?
– Слов нет.
– А фигура – правда, потрясающая?
– Шикарная!
– А какой упоительный голос!
На этот вопрос я имел все основания ответить довольно искренне. Девица Беллинджер по просьбе Таппи спела несколько песен, прежде чем зарыться в кормушку. Что правда, то правда, глотка у нее была луженая. С потолка все еще сыпалась штукатурка.
– Голос потрясающий, – сказал я.
Таппи вздохнул и, налив в стакан примерно на четыре дюйма виски и на один – содовой, с наслаждением сделал большой глоток.
– Ах, – сказал он, – как хорошо!
– Почему ты не пил за обедом?
– Понимаешь, в чем дело, – сказал Таппи. – Я еще не выяснил, как Кора относится к умеренному употреблению спиртных напитков время от времени, поэтому счел благоразумным пока воздержаться. Думаю, такое воздержание будет свидетельствовать в ее глазах о моем глубоком уме. Сейчас все висит на волоске, и каждая мелочь может поколебать чашу весов.
– Чего я не могу постичь, так это как, черт побери, убедить ее, что у тебя вообще есть ум – о глубоком я уж не говорю.
– Пусть тебя это не волнует – у меня свои методы.
– Готов поспорить, они никудышные.
– Да? Готов? – горячо заговорил Таппи. – Ну так позволь сказать тебе, мой дорогой, что эти мои способы отнюдь не никудышные. Я искусно и тонко руковожу всем процессом. Помнишь Бифи Бингема, он учился с нами в Оксфорде?
– Видел его на днях. Он стал пастором.
– Да. В Ист-Энде. Ну так вот, он организовал клуб для местных подростков с дурными наклонностями, они там в читальном зале играют в триктрак, пьют какао, изредка ходят в клуб «Чудаки» на нравоучительные представления и концерты. Я помогаю Бифи в этом начинании. Последние месяцы по вечерам только и делаю, что играю в триктрак. Кора все это чрезвычайно одобряет. Она обещала петь в концерте, который Бифи устраивает во вторник.
– Неужели?
– Честное слово. А теперь, Берти, оцени мою дьявольскую изобретательность – я тоже буду там петь.
– С чего ты взял, что это пойдет тебе на пользу?
– Понимаешь, я хочу петь так, чтобы Кора поняла, какая я глубокая натура, о чем теперь она, наверное, и не подозревает. Она увидит, как этот простой, необразованный народ будет утирать слезы, и скажет себе: «Да, у этого человека возвышенная душа!» Ибо это будут не какие-нибудь водевильные куплеты, я дешевых шансонеток не признаю. Песнь об одиноких ангелах – вот что мне по душе и…
Я даже вскрикнул от удивления:
– Уж не собираешься ли ты спеть «Эй, сынок!»?
– Непременно.
Я был поражен. Да, черт побери, поражен. Понимаете, у меня своя точка зрения на «Эй, сынок!». Я считаю, что на нее могут покуситься только избранные и только в
