Молодой Верди. Рождение оперы - Александра Бушен

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Дни проходили незаметно. Верди работал над оперой. Работал над музыкой, работал над текстом. Взаимоотношения между композитором и либреттистом сильно изменились. В них появилось нечто новое. Солера не заметил, как это произошло, но теперь сплошь да рядом бывало так, что Верди самостоятельно и строго диктовал свои условия либреттисту, а тот чувствовал себя обязанным повиноваться композитору беспрекословно и тотчас же. Композитор обычно говорил мало, как бы с трудом выдавливая из себя слова, но в требованиях своих он стал неумолим и непреклонен. Он хорошо узнал Солеру и теперь никогда не щадил его, а заставлял его снова и снова переделывать уже написанное. Солера иногда приходил в ярость.

— Брошу, брошу все! — кричал он. — Очень мне нужно с тобой возиться. У меня десятки заказов и предложений, и все без хлопот. А тебе, если нравится быть тираном, пожалуйста, на здоровье, будь тираном, только ищи себе другого раба.

Но то новое, что появилось в их взаимоотношениях, мешало Солере привести свою угрозу в исполнение. Конечно, в глубине души он считал Верди чудаком, но теперь либреттист чувствовал к композитору невольное уважение. Иногда Солера ловил себя на том, что смотрит на Верди с явным любопытством. Либреттист искренне недоумевал. Как это так? Провинциальный маэстро, вчера еще ничего не знавший о существовании элементарных правил для сочинения либретто, сегодня ему, Солере, либреттисту опытному и общепризнанному, делает указания, с которыми не согласиться нельзя, и открывает в сюжете новые перспективы. Солере подчас не верилось, что это действительно так. Слишком уж это было необыкновенно и неожиданно.

Обычно, когда композитор обращался к либреттисту с просьбой переделать то или иное, Солера начинал с того, что с криком и бранью отказывался от какой бы то ни было переделки. Но затем, побушевав и накричавшись вволю, он уступал композитору внезапно и безоговорочно:

— Ладно, пусть будет по-твоему, упрямец несчастный.

Инстинктивно либреттист чувствовал в композиторе силу, не считаться с которой было невозможно.

Верди во многом переделал либретто сам, переместив последовательность событий, уничтожил одни сцены и заменил их другими. Теперь действие в опере получилось более лаконичным, сжатым и сильным и образы героев утратили ту расплывчатость, которой страдали в первоначальной редакции текста. После целого ряда переработок либретто превратилось в широко развернутую эпопею, где главной движущей силой музыкального действия были страдания и бедствия угнетенного народа. Народ стоял в центре будущей оперы, народ, носитель действия живого и взволнованного, народ угнетенный, народ восставший, народ освобожденный. И на переднем плане, судьбами своими неразрывно связанные с судьбой народа, выступали отдельные действующие лица, фигуры, очерченные выпукло и ярко, фигуры, поражающие силой в напряжении страстей.

Он кончил инструментовать «Навуходоносора» рано утром. Встал от письменного стола и открыл окно. Рама стукнула о деревянный ставень. Воздух был легкий и прохладный. Город еще спал. Часы его остановились. Он забыл с вечера завести их. Было тихо. Где-то на соседней улице проехала телега. Он долго слышал, как она катилась, подпрыгивая и дребезжа по камням мостовой. Потом опять стало тихо. Через улицу пробежала кошка. Он слышал, как под крышей соседнего дома воркуют голуби. Они стаей высоко поднялись в воздух и, круто повернув, скрылись за высокими крышами. И опять стало тихо.

Немного погодя он услышал хриплый кашель и шаркающие шаги и еще какой-то неприятный, шуршащий и царапающий звук. Из-за угла вышел старик в остроконечном войлочном колпаке. Он шел сгорбившись, хрипло и привычно кашляя. Он тащил за собой длинную деревянную лестницу. Трение ее о камни и производило неприятный, шуршащий и царапающий звук. Старик приставил лестницу к фонарю и поднял голову. У него была длинная седая борода, и все лицо обросло серыми взъерошенными волосами. Он потушил фонарь; кряхтя, кашляя и таща за собой лестницу, скрылся за углом.

Композитор вернулся к письменному столу. Аккуратно сложил исписанные мелким почерком партитурные листы.

«Навуходоносор» был закончен. Композитор глубоко вздохнул. Он писал его с волнением и радостью. Он работал упорно и вдохновенно. У него билось сердце и горела голова. Зачастую он набрасывал на бумаге рвавшуюся вперед мысль условными, ему одному понятными знаками. Он не успевал иначе. И только много позже, когда утихал поток бурно несущейся мысли, он приводил в порядок ему одному понятные иероглифы, облекая их в стройную форму, проверял их знанием и разумом. «Навуходоносор» был закончен. Он стал реальностью. Ощутимой слухом реальностью. Законченной музыкальной формой. Новым звеном в хороводе уже существующих произведений музыкального искусства. Он был рожден творческой мыслью и взволнованным сердцем. И он был зафиксирован нотными знаками на бумаге. Теперь ему предстояло родиться на сцене. Композитор улыбнулся своим мыслям. Он чувствовал себя опустошенным и счастливым.

Он решил сегодня же зайти к Мерелли. Закрыл окно, разделся и лег в постель.

Швейцар в театре сказал ему, что Мерелли у себя в кабинете. Композитор пошел по коридору. Навстречу ему попался балетмейстер синьор Карло Блазис, грациозный и важный. В фойе шла репетиция. Балет «Замок Кенильворт» не имел успеха. В карнавальном сезоне гастролировала Фанни Черрито, в весеннем — Мария Тальони. Сейчас никого не было, и лучшим ученикам балетной школы были поручены виртуозные сольные номера. Синьор Карло Блазис был требователен и строг. Он заставлял учеников очень много работать.

Мимо композитора пробежали артистки кордебалета, молодые девушки в голубых рабочих тюниках, и вслед за ними — ученицы школы, худенькие, большеглазые, смуглые девочки в грязноватых, сильно накрахмаленных юбочках. У одной из девочек распустился на туфельке шнурок, и она, ловко закинув ногу на перила лестницы, проворно обматывала его вокруг ноги, а ее подруга, взявшись за перила рукой, старательно повторяла упражнение, отводила ногу назад — прямо и как можно выше.

Дверь в кабинет Мерелли была открыта настежь. У импресарио толпился народ. Мерелли сидел за письменным столом и вел несколько дел одновременно.

— А, это ты, — сказал он композитору, — ну, здравствуй, здравствуй! — И занялся какими-то бумагами. — Не могу, не могу, ничего не могу, — говорил он двум молодым женщинам, которые просили его зачислить их в хор. Хористки были ему нужны, но он хотел, чтобы его просили униженно и подобострастно.

— Садись, пожалуйста, — сказал он композитору. — У тебя ко мне дело? — И, не дожидаясь ответа, опять обратился к молодым женщинам:

— Поймите меня, дорогие мои красотки, ничего не могу. Нет мест. Нет средств. Этот сезон — сущее разорение.

Одна из молодых женщин вытерла глаза кружевным платком. Подруга ее, брюнетка со вздернутым носиком и темным пушком на верхней губе, сердито подтолкнула ее локтем. Они пошли к выходу.

Мерелли, не поднимая глаз от бумаг, разложенных на столе, крикнул им вслед:

— Ну, ладно, так и быть, зайдите вечерком, посмотрим, посмотрим!

Молодые женщины остановились. Они казались счастливыми. Обе улыбались — та, которая плакала, и сердитая, с пушком на верхней губе.

Вошел Басси. Он служил в театре библиотекарем и исполнял у Мерелли обязанности режиссера. Он вошел запыхавшись и в изнеможении упал в кресло, обмахиваясь, как веером, старой, вчетверо сложенной афишей.

— Вы смеетесь, друг мой, — сказал он Мерелли. — Я не могу заняться мизансценой. Костюмеры дают по два костюма на троих. Во что прикажете одеть остальных людей?

— Подите на склад и подберите что-нибудь!

— Там ничего подходящего нет.

— Есть мишура и шелк, и страусовые перья.

— Этого недостаточно!

— Как хотите, я ничего нового дать не могу. Посмотрите на складе! Поищите! Постарайтесь! Придумайте что-нибудь! Изобретите! Вам бы все готовое! Так работать легко. Этим никого не удивишь. Надо уметь создавать из ничего! Как я! Берите пример с меня!

— Хорошо, хорошо, — сказал Басси и поднялся с кресла.

— Голова идет кругом, — сказал Мерелли. — Сезон — сплошной убыток. У тебя ко мне дело? — обратился он опять к композитору.

— Да, — сказал Верди и прибавил: — Сейчас не стоит, пожалуй, говорить об этом. Вы заняты.

— Да нет же, — сказал Мерелли. — Откуда ты это взял? Я весь внимание. — И вдруг закричал: — Уходите все отсюда! Полная комната народа! Невозможно работать. Что это — проходной двор? — И опять обратился к композитору: — Прогораю. Денег нет. Сезон — сплошной убыток. Со всех сторон претензии. Вот, рассчитал секретаря. Нечем платить. Все делаю сам. Голова кругом! Бьюсь, как рыба об лед. Тону, тону!