Исход - Петр Проскурин

С отупевшей совершенно головой Батурин опять и опять возвращался к самому началу, когда передали, что связь со Смоленском оборвалась, а спустя три дня цепочка снова заработала, с прежней четкостью и аккуратностью, в прежнем ритме и с прежними интервалами. Это и навело на подозрения, и Батурину было негласно поручено встретиться с Машинским, проверить все через него. Так вот и попал Батурин впервые в дом с чистенькими занавесочками и бледно-розовой геранью на окнах.

Кашкин и его новые хозяева просчитались еще в одном: поторопились заменить свою половину цепочки со Ржанском, не дождавшись нового пароля на следующую неделю от него, Батурина. Значит, у них случилось что-то неожиданное, непредвиденное, и они были вынуждены так поступить. Хорошо, значит опять вопрос: что именно конкретно случилось, зачем понадобилась такая поспешность?

Батурин сбросил ноги с кушетки, сел, растер несколько окурков от сигарет и свернул толстую цигарку.

Окно выходило в сад, в густую стену традиционной для русского города сирени.

А может быть, Кашкин на чем-нибудь попался и не смог вывернуться? Неужели намеренно, с расчетом? Просто взять и выдать людей на смерть, на муки, в это верилось с трудом. Впрочем, сентиментальность, чушь — в сторону, все варианты имеют право на существование, когда не знаешь истины; и логический ход мыслей подводит именно к этому, наихудшему.

Залитая солнцем сирень за окнами не шевелилась, лиловые тусклые гроздья опали от жары, обвисли; глухое окно не открывалось, и Батурин подергал раму, нельзя ли ее выставить или вынуть хотя бы одно стекло. Он задыхался в узкой боковушке — хотя бы глоток воздуха.

Что ответит Москва? Неделю сидеть в душной комнатенке с двумя выходами, с наглухо завешанными окнами, с наглухо завинченными болтами ставен, пить вечерами чай в обществе Машинского, его жены и тещи, которые вежливо называли друг друга лишь по имени-отчеству и держали себя со слащавой бюргерски-предупредительной нежностью. Порой Машинский, ловя на себе взгляд Батурина, тихо улыбался уголками маленького пухлого рта и говорил какой-нибудь комплимент жене или теще.

Нет, Кашкин сейчас будет выжидать и на встречу без каких-то предупредительных мер не пойдет; сотканная им непрочная паутина в любую минуту может порваться. Кашкин под особой защитой у полковника Эрлингера, вот негодяй, куда сумел пролезть, здесь одно неосторожное движение — и прихлопнут, как муху. Нельзя и примерно предвидеть последствия, это пока только цветочки… Сейчас бы два-три дня отдыха, где-нибудь на безлюдье с удочкой, без мыслей глядеть на поплавок, на воду или очутиться в Большом зале консерватории на концерте. Валя старалась развить в нем художественный вкус, пробудить чувство прекрасного, к которому он, признаться, довольно глух. Впрочем, это не совсем так, Батурин любил красивые вещи, одевался всегда тщательно и со вкусом. Просторную квартиру на Маросейке, которую они получили незадолго перед войной, Батурины обставили красивыми дорогими вещами; не то чтобы он дорожил ими, нет, но он считал, что сама вещь должна говорить за себя. Валя высмеивала в нем эту черту, называя мещанством. Забравшись с ногами на письменный стол (это была одна из ее привычек) она критически оглядывала мужа: «Не понимаю, Вася, столько мышц, столько мускулов — где тут разместиться эмоциональным клеткам? Сплошная плоть и рацио! — и добавляла решительно: — Мы идем сегодня слушать „Симфонические танцы“ Равеля».

И Батурин шел, сам удивляясь своему послушанию, он был, что называется, под каблуком у своей маленькой, незаметной с первого взгляда, воинственной Вали, особенно маленькой и незаметной рядом с ним — с элегантным, атлетически сложенным. Сидя в освещенном зале консерватории (его всегда раздражало это освещение и казалось нарочитым), он старался не скрипеть креслом и не мешать Вале. По профессиональной привычке не глядя по сторонам и охватывая большое количество лиц вокруг себя, он удивлялся их волнению и напряженному вниманию, с которым они слушали игру оркестра, ему казалось, что все они притворяются и напускают на себя значительный вид, чтобы не ударить в грязь перед соседями. И Батурин, сдерживая глупую, так некстати просившуюся наружу улыбку, припоминал одну из шутливых заповедей, ходивших в спецшколе среди курсантов по этому поводу: «Как можно чаще наклоняйся к своей жене или спутнице и громко объясняй ей содержание произведения, состав оркестра, имя композитора, чтобы окружающие знали, с каким культурным человеком им выпало счастье сидеть рядом… Впрочем и пассивное наслаждение искусством не должно оставаться незамеченным. Откинься на спинку кресла и закрой глаза, отдавшись во власть музыки, однако внимательно следи, чтобы твое наслаждение не перешло в громкий храп».

Батурин и сейчас громко засмеялся, спугнув сидевшую на пыльном цветке герани муху.

Нет, кроме шуток, нигде ему так не было хорошо, как на этих концертах, постепенно он и сам втянулся и пристрастился к ним — нигде так не думалось, как в этом зале, полном напряженной взволнованной тишины.

Два дня отдыха, и обязательно пришло бы решение, какой-нибудь совершенно неожиданный ход. Батурин резко отодвинулся от окна и повернулся к дверям на негромкий стук.

— Входите, входите, Геннадий Иванович. Наконец-то! Ну, что нового? Выкладывайте сразу.

— Вот, возьмите, я принес вам сигареты. — Машинский, не глядя на Батурина, сел к столу, распустил галстук. — Понимаете, новости есть, скверные.

Тщательно разминая сигарету, он закурил, осторожно стряхнул пепел в пепельницу, поморщился от духоты.

— Давно хотел вас попросить, Машинский, сделать вентиляцию в этой мышеловке. По ночам совершенно задыхаюсь. Вы куда?

— Одну минутку, я сейчас.

Машинский вышел, вернулся с полотенцем и, обернув им руку, осторожно выдавил верхнее стекло в раме.

— Видите, все в порядке. — Он вытащил несколько осколков, оставшихся в раме, аккуратно завернул в газету, положил у порога и, отряхнув руки, сел докуривать.

— Рассказывайте, — поторопил Батурин.

— Стало известно, что на Ржанщине немцы провели удачную операцию против партизан. По сведениям, полностью разгромили один из крупных отрядов — Первый Ржанский.

«Вот что… Вот и ягодки. Ах, Трофим, Трофим, — от неожиданности несколько оторопело и с тоской подумал Батурин, — вот когда тебя прищучило. Не может быть, чтобы полностью, быть этого не может».

— Потери? — спросил он Машинского.

— Сведения пока только немецкие, вот. — Машинский вытащил из кармана пачку немецких газет.

— Спасибо, положите, посмотрю.

Он отошел к прямоугольному окну, полностью загораживая его своими широкими плечами. Машинский скрипнул стулом.

— Не уходите, Машинский, — глухо сказал Батурин. — Вы связываете это с Кашкиным?

— Несомненно, — пухлый рот Машинского был плотно сжат.

— Так, — неопределенно протянул Батурин, вскрывая сигареты — тонкий аромат хорошего табака шел от пачки. Он машинально взглянул: Будапешт, ах да, Будапешт, легкие сигареты, для офицеров. Спасибо, Машинский, действительно очень приятные сигареты. Нужно попросить его достать еще пару пачек в дорогу. Высыпать табак из сигарет в кисет и курить. Конечно, в пачках брать не стоит. Так, дальше, что он тянет, что там еще?

— Спасибо, добрые сигареты, — сказал он в короткой паузе. Машинский отчужденно взглянул на него, хмурясь стал дуть на сигарету.

— Кашкина приказано при первом же удобном случае ликвидировать.

Батурин достал кисет и стал высыпать в него табак из сигарет; в сирени за окном все время кто-то возился, или синица, или малиновка, он никак не мог разобрать и напряженно прислушивался. Так, значит, ликвидировать. До чего просто и мудро, ликвидировать Кашкина, и делу конец. Он вспомнил ироническую усмешку генерала и сказал себе: «Ага! Злишься? Давай, давай. Значит, при первом удобном случае. Стоп. Естественно, немцы будут глядеть за Кашкиным в три глаза, они надеются через него схапать побольше наших. Резонно? Резонно, вполне. Как бы я сейчас стал действовать на месте милого штандартфюрера Эрлингера? А? Прежде всего, я приказал бы Кашкину выполнять задания из Москвы, разумеется, согласовав со мной, с Эрлингером. И еще я бы приказал ему, затаясь и не предпринимая никаких настораживающих шагов, все глубже проникать в партизанское подполье, пристраивая всюду проверенных агентов. Стоп. Теперь пойдем от обратного. Раз Кашкин делает для нас вид, что все остается по-прежнему, значит, его можно вытащить из города под каким-нибудь предлогом: вызвать в лес или даже в Москву. Но, он хитер, собака, и будет теперь дрожать за свою шкуру, ни за что не пойдет сейчас на встречу под предлогом болезни, слежки, боязни привести за собой хвост. Значит, нужно заводить с ним сложную и дорогую игру, чтобы его заставили сами немцы. А это опять рисковать людьми, значит, из-за дороговизны такое сразу отпадает. Остается пристрелить неожиданно. Опять же вероятность потерять своих людей, очевидно, служащих просто приманкой, Кашкин ведь не мог их не выдать. Нужно поторопиться убрать их под новую крышу понадежнее. А то совсем оголимся и ничем потом не залатаешь эту брешь в Смоленске. А убрав людей, наколотых немцами, перебросив их в другие места и заменив новыми — насторожишь прежде времени самих немцев, они поймут, что нам уже известно о предательстве Кашкина. Снова я вернулся к исходному. Получается замкнутый круг. Стоп. Спокойно. Давай все сначала. Стоп, стоп, стоп!»