Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая - Элигий Ставский

- Очень красивый поезд. А зачем ты взял книги? У тебя там полчемодана книг.

- Я хочу поработать.

- Неужели тебе нужно столько этих книг? У тебя отпуск точно на месяц?

- Да, я здорово отстал за эти годы. И не нужно... честное слово, не нужно вбивать себе в голову совсем неизвестно что.

- Это скорый?

- Да.

- Хорошо, что скорый. Нет, я верю тебе. Смешно, если бы я не верила тебе.

В глазах у нее были слезы. Она быстро нагнулась, прижала мальчика к себе и начала целовать. Он обвил ее шею, уткнулся в щеку.

- Ты увидишь, что это за мальчик, — сказала Зина, — ты сам увидишь. Ты потом не сможешь без него. Я знаю.

Мальчик не заплакал. Зина подержала его в руках, перегибая, целуя и в губы и в шею, потом опустила на землю.

- Я знаю, ты полюбишь его. Посмотришь.

Леонид поднял мальчика и поставил на ступеньку. Мальчик сам шагнул на площадку. Прошел рабочий, молоточком быстро постучал по колесам. Вверху прыгали светящиеся цифры. И даже, казалось, щелкали, когда прыгали.

Две минуты. Минута.

Леонид повернулся к Зине.

- Не надо сейчас, — сказал он негромко, взял ее за локоть.

- Мы могли бы поехать втроем, — проговорила она, кусая губы, подняла голову и посмотрела ему прямо в лицо.

Леонид увидел лоб с едва намеченными морщинками и большие черные глаза, из которых один был немного светлее. Только они двое и знали это. И на минуту он вдруг почувствовал жалость к ней и подумал, что она все еще такая же красивая и любит его. Надела в такой дождь новое платье и хорошие туфли. А могла и не надевать. Он поймал себя на том, что думает о ней и вспоминает старое. Отвернулся и посмотрел вдоль поезда.

Раздался грохот и звон, очень сильный и неожиданный. Все сдвинулось, поплыло. Зина глядела на мальчика и плакала. Он помахал ей рукой. Леонид вскочил на ступеньку и вместе с мальчиком быстро вошел в вагон. Они встали рядом возле окна и смотрели на бегущую за поездом толпу. Мальчик протирал окно ладонью, потом помахал шапочкой.

Леонид ощущал, как мягко внизу катятся колеса. Осторожно и тихо. У мальчика были пепельные волосы, коротенькие и как будто выжженные. И почему-то две макушки. Леонид положил руки ему на плечи.

Вагон выкатился из-под крыши вокзала. Платформа кончилась. Незаметно появилась девушка с подносом, тяжелым, разноцветным, на котором были бутерброды и бутылки с вином.

- Пожалуйста. — Свободной рукой она сняла с подноса салфетку.

И, взглянув на этот поднос, на улыбающееся курносое лицо с густо подведенными глазами, Леонид почувствовал, как он устал.

Вагон качался все так же мягко и тихо. Мимо промчались пустые составы. Горьковато пахло пылью. Мальчик стоял рядом и смотрел в окно, ухватившись руками за опущенную раму.

- Пожалуйста, — лениво и скучно улыбнулась девушка.

Леонид нащупал деньги в кармане, потом взглянул на мальчика. Девушка подождала еще немного и пошла в другой конец вагона. Леонид вынул сигарету, затянулся и тоже повернулся к окну. Потом неловко, неумело снова положил руку мальчику на плечо. Крыши, мост, насыпь, ящики, мешки, паровозы. И долго еще большой город, недостроенные дома, черные краны, торопливый разгон стрелок...

Они молча стояли рядом.

...В последнюю ночь Леонид не мог уснуть. По улице пустили автобусы. Где-то чинили дорогу, поэтому сделали объезд, и вот уже несколько дней автобусы урчали под самым окном, бесконечно и тяжело. Леонид то и дело слышал, как они приближаются, завывая, ближе, еще ближе, рядом, и дом и стекла дрожат, и даже на письменном столе звенит стакан, надетый на бутылку нарзана. И в ушах остаются шипение и беспрерывный гул. Потом все начинается снова. Старый петербургский дом не выдерживал этой тряски.

А может быть, автобусы были совсем ни при чем.

Отбросив одеяло, он зажег свет, сел, окинул глазами комнату. Шел дождь, тихий, как будто осенний. Парни под аркой тихонько играли на гитаре. Где-то далеко жужжали последние трамваи. Леонид встал, шагнул к стеллажу и взял гантель. Поднял один раз, другой, третий, еще раз - и больше не мог. Эту облупившуюся, чуть тронутую ржавчиной гантель, найденную на пустыре, прежде он поднимал совсем легко. И вот теперь она стала тяжелой. Он почувствовал это. Катнул ее на место и усмехнулся. Раньше ему казалось, что где-то к тридцати он станет большим изобретателем и жизнь будет для него стремительной, широкой и ровной дорогой. Но это прошло. Теперь он понимал, что только за много лет и только огромным и терпеливым трудом можно сделать что-то настоящее и, наверное, рядом должен быть друг, надежный и преданный.

Он хотел взять мальчика с собой потому, что вдвоем веселее, и потому, что мальчик ведь должен чему-то научиться и что-то видеть. Так он говорил Зине. Ему надо было что-то говорить. Но на самом деле это было не так. Он с каждым днем ощущал все больше, что ему просто необходим этот маленький человек. Ему страшно это нужно, чтобы маленький человек находился рядом. Почему вдруг он почувствовал это сейчас? Усталость? Потерянные надежды? Единственный способ утвердить себя на земле? Откуда идет это?

Он немного прикрыл окно, чтобы не брызгало на подоконник. Включил свет.

Может быть, он в самом деле устал? Ему нужно всего-навсего отдохнуть, и тогда не будет этих сомнений? Ведь и прежде, и с Зиной, он тоже был одинок. Ей нравилось, как он носит шляпу, как держит себя в компании, как лихо играет на пианино и как отплясывает чарльстон. Она находила, что у него улыбка знаменитого французского киноактера. И больше ничего не нашла и не искала. Всего этого ей было достаточно. И кроме того, не сомневалась, что при его способностях он сделает карьеру. «Тебя же в два счета возведут в начальники, если ты сам захочешь и если я тебя попрошу». И ни разу не спросила, нужно ли ему это, и что у него в голове, и чего он вообще хочет от жизни. А ему постепенно становилось одиноко с ней. Она для него сделалась скучной, раз навсегда узнанной. Ему уже было мало одной ее красоты и улыбок.

Так однажды он ей и сказал. Это было в тот вечер, когда они зашли в «Лакомку», чтобы выпить кофе. Зина выслушала его спокойно.

- Я тебе надоела? Да, я тоже начала замечать, что ты смотришь куда-то мимо меня. Так, милый, ты свободен. Мы живем в двадцатом веке. Ты - в одну сторону, я - в другую. И могу тебе сказать, что у тебя нет никаких обязательств. А я уж как-нибудь вытравлю из себя эту любовь. Хорошо, что ты вовремя предупредил меня. Хуже, если бы нам уже было по тридцать. Что же... я тебя поняла. На такой случай мы могли бы пойти наверх и шикарно посидеть там.

Вверху, как раз над ними, был ресторан, пьяный и шумный.

- Подожди. Это серьезно, Зина. Понимаешь, мы как будто оглохли.

- Сходи к врачу. Сходи к врачу и лечись.

- Зина, мне кажется, мы совсем не понимаем друг друга.

- А что тут понимать? Я уже все поняла. Если ты нашел себе какую-нибудь еще... валяй.

- Я никого не нашел. Вот так мы с тобой и разговариваем. Между прочим, в последнее время именно так. Только так.

- Не пытайся сделать из меня идиотку. Мне, в конце концов, безразлично, кого ты нашел. Могу тебя уверить. Ты свободен.

- Зина, тебе нравится Шишкин?

- При чем здесь Шишкин? Художник?

- Художник. Он тебе нравится?

- Да, могу тебе сказать, что, как всякому нормальному человеку, мне нравится Шишкин. Но при чем здесь этот молодежный диспут? Мне кажется, что ты ничего не выпил, чтобы философствовать.

- А мне, видишь ли, он не нравится. Потому что в живописи Шишкин... он что видел, то и писал. И больше ничего. Как сплетник. — Леонид почувствовал, что его заносит, что его мысли становятся белым туманом, что этот разговор - зря, потому что, видимо, у каждого своя орбита, каждый уже запущен на свою высоту раз и навсегда. — Вот как он писал: видел этот столик - писал, вот эту стену видел - писал, вот этот буфет...

- Шишкин, если я помню, писал сосны.

- Но мне-то нужна именно философия, а не просто сосны. Мне нужен, например, Врубель... А в общем, конечно, Шишкин здесь ни при чем. Он, может быть, и хороший художник.

Зина рвала салфетки и бросала перед собой.

- Ай, перестань выламываться. Оставь это для других девиц. На них это произведет впечатление.

Леонид готов был с размаху ударить по этому столу. Рядом с ней все его мысли обращались в жестяной звон. Слова как побрякушки, как выветрившиеся тряпки. Никакого смысла.

- Чего ты от меня хочешь? — спросила Зина.

Леонид смотрел на гору рваных салфеток.

- Чтобы ты думала о моей жизни... обо мне... серьезно.

- Ты, может быть, еще захочешь, чтобы я вместе с тобой изобретала какой-то там твой прибор. И вообще только о твоих делах и думала?

Надо было смолчать, но он не сдержался.

- Да! Да! И не какой-то... Потому что без своего дела я ничего не значу. Курю, пью, ем, получаю зарплату. А я хочу быть настоящим. И ты о моих делах думай тоже.

- А я тебе, значит, мешаю быть настоящим? — Она рассмеялась. — Хорошо, я не буду. Только тебе нужно было найти предлог поприличней, чтобы устроить этот базар. Закажи лучше вина.