ЗАГОВОР ГОРБАЧЕВА И ЕЛЬЦИНА: КТО СТОЯЛ ЗА ХОЗЯЕВАМИ КРЕМЛЯ? - Александр Костин

Согласимся, экзекуция, устроенная Горбачевым, была жестокой, так с единомышленником не поступают. Так не поступают даже с самыми непримиримыми оппонентами, есть же в конце концов определенные этические рамки для проведения партийных дискуссий, пусть даже самых острых, самых нелицеприятных. Но вот в этой неординарности поступка Горбачева, выпустившего, не хуже того ловчего из басни И. А. Крылова, «на волка гончих стаю» и кроется ответ на вопрос, томивший собеседника Н. Зеньковича. Горбачеву требовалось как можно глубже запрятать даже саму идею возможного сговора с Ельциным, поэтому он сознательно рушил эти самые этические нормы, сложившиеся в партии при проведении острых дискуссий, по принципу: «чем хуже — тем лучше». Лучше для кого? Во-первых, для себя — вот как мы разделываемся с инакомыслящими, во-вторых, для Ельцина, — «терпи казак — атаманом будешь!» — ведь мы с тобой договорились, что на Пленуме будет устроена горячая баня. Ну, а главное, — это нужно для дела, о котором они договорились, для страны, стоящей на перепутье.

Однако, ход дискуссии, развернувшейся на Пленуме, скорее всего, вышел за рамки разработанного сценария, сам Горбачев не ожидал такого эффекта, а уж Ельцин — тем более. Поэтому в искренности его переживаний, которыми он делился в «Исповеди…», сомневаться не приходиться. Слово Б. Н. Ельцину:

«Ну, а дальше все пошло, как и ожидалось. Но одно дело, когда я теоретически прокручивал все это в голове, размышляя о том, какие доводы будут приводиться в ответ на мои тезисы, кто выступит. Казалось, что выйдут не самого крупного калибра и не близкие люди… А вот когда все началось на самом деле, когда на трибуну с блеском в глазах взбегали те, с кем вроде бы долго рядом работал, кто был мне близок, с кем у меня были хорошие отношения, — это предательство вынести оказалось страшно тяжело. Я уверен, сейчас этим людям стыдно читать ту брань в мой адрес, которую они говорили. Но слово сказано, и от этого никуда не уйти.

Одно выступление за другим, во многом демагогичные, не по существу, бьющие примерно в одну и ту же точку: такой-сякой Ельцин. Слова повторялись, эпитеты повторялись, ярлыки повторялись. Как я выдержал, трудно сказать.

Выступает Рябов, с которым столько в Свердловске вместе работали. Зачем? Чтобы себе какую-то тропинку проложить вверх, если не к будущему, то хотя бы к своей пенсии? И он тоже начал обливать… Это было совсем тяжело. Первый секретарь Пермского обкома — Коноплев, Тюменского — Богомяков, и другие… Уж вроде работали рядом, уж, кажется, пуд соли вместе съели — но каждый, каждый думал о себе, каждый считал, что на этом деле можно какие-то очки себе заработать. Из членов Политбюро для меня неожиданными были выступления Н. И. Рыжкова и А. Н. Яковлева — я не думал, что они могут сказать такие слова. Генеральному, мне кажется, хотелось, чтобы именно они выступили, поскольку я всегда к ним относился с уважением, и значит, мне слушать их будет особенно больно.

Я уже знал, что после этого начнется долгий процесс, который надо вытерпеть, что сейчас, на Пленуме, меня из состава кандидатов в члены Политбюро не выведут. Нужно ждать Московского Пленума, и на нем сначала меня освободят от должности первого секретаря горкома партии, а потом на другом Пленуме уже выведут из Политбюро. Так оно и получилось. Проголосовали в конце Пленума за короткую резолюцию: «считать выступление политически ошибочным» — и предложили МГК рассмотреть вопрос о моем переизбрании. Хотя ничего там и близко политически ошибочного нет, и в этом теперь могут убедиться практически все, кто прочитал мое выступление в журнале.

Кстати, когда было объявлено о выходе во втором номере журнала «Известия ЦК КПСС» за 1989 год стенограммы октябрьского Пленума ЦК, я не стал стремиться раньше времени прочитать этот текст. Дождался, когда журнал пришел домой, я подписываюсь на него. Прочитал свое выступление. Удивился слегка, мне казалось, что выступил я тогда острее и резче, но тут время виновато, с тех пор общество так продвинулось вперед, столько прошло острейших дискуссий, и на XIX партконференции, и во время предвыборной кампании… А тогда это была первая критика Генерального секретаря, первая попытка не на кухне, а на партийном форуме, гласно разобраться, почему перестройка начала пробуксовывать, это была первая, так сказать, реализация провозглашенного плюрализма.

А вот выступления других, так называемых, ораторов я читать не стал. Не смог пересилить себя. Читать — это почти что заново пережить то страшное состояние несправедливости, ощущение предательства… Нет.

Трудное время. Пережил я это тяжело. Несколько дней продержался буквально на одной силе воли, не слег в больницу сразу. 7 ноября стоял у Мавзолея В. И. Ленина и был уверен, что здесь я последний раз. Больше всего огорчало, что не сумел довести до конца многое из того, что задумал в Москве, а проблем горячих, острых больше чем достаточно. Мне кажется, что я встряхнул городскую партийную организацию, но многого не успел сделать. Чувствовал вину перед горкомом, перед коммунистами Москвы, перед москвичами. Но, с другой стороны, поскольку отношение в Политбюро ко мне вряд ли бы изменилось, а мои предложения по улучшению жизни города наталкивались на стену и в пику мне просто не решались, я не мог позволить себе, чтобы москвичи становились заложниками моего положения. Надо было действительно уходить…»[195]

Обратим внимание на несколько моментов, прозвучавших в этом признании Б. Ельцина. Во-первых, он, признает, что сценарий дискуссии, развернувшейся после своего выступления на Пленуме, был «теоретически прокручен». То есть знал, на что шел: «все пошло как и ожидалось».

Во-вторых, он не ожидал, что против него так резко выступят члены Политбюро — Рыжков и Яковлев.

Относительно Рыжкова все понятно. Ельцин не мог знать о том, что Рыжков был категорически против перевода Ельцина в Москву, а затем против назначения его на должность первого секретаря Московского горкома партии. Человек по натуре мягкий, и в общем-то порядочный, Николай Иванович в присутствии Ельцина никогда не высказывался о нем негативно. А поскольку он сам был из Свердловска и был «под началом» Ельцина, хотя и косвенным, то у последнего сохранилось мнение относительно Рыжкова, лишенное всякого негативного налета.

Кстати, в последующем Николай Иванович несколько пересмотрел свое отношение к скандалу, разразившемуся на Пленуме, и оценил свое собственное выступление, как ошибочное. Через несколько лет на вопрос, обращенный к Н. И. Рыжкову по поводу выступления Б. Ельцина на Пленуме, он сказал:

«К сожалению, Ельцин ничем от своих тогдашних «врагов» не отличался. Он сам писал в книге: «Я воспитан этой системой». Так что могу подтвердить: я с ним еще по Свердловску знаком. И когда пришел срок, он попросту наказал своих обидчиков, запретив их партию, отняв у них должности, зарплату, кабинеты, машины, правительственные телефоны. То есть внешние атрибуты власти. Он ведь не с партией сражался, Робин Гуд наш доморощенный. Он с князьями да с графьями боролся, которые его прилюдно секли. И победил. И унизил их со вкусом и смаком. А то, что пятнадцать миллионов холопов заодно в грязь положил — это мелочи! А то, что законы попрал — пустяки! Это — как раз в стиле той системы, которая его воспитала, которой он верой-правдой служил двадцать долгих лет. Хозяин — барин, повторяю, какие ему законы писаны! Ельцин сейчас — хозяин…»[196]

У А. Яковлева были совершенно другие резоны для выступления на Пленуме против Ельцина. Он, хотя и косвенно, но был причастен к сговору между Горбачевым и Ельциным и отсиживаться ему было никак нельзя, чего доброго могут уличить его в лояльности к Ельцину и тем самым «засветить» так хитро разработанный план «ельцинского ускорения перестройки».

Впрочем к этой неоднозначной фигуре мы еще вернемся, а пока слово анонимному противнику версии сговора, который решительно защищает версию «глубокой обиды» Б. Ельцина на «говорунов» из Политбюро:

«— Как вы считаете, Ельцин был прав, когда говорил о том, что народ от перестройки ничего не получил?

— Я ведь был тогда в той системе координат, мы варились в собственном соку, поэтому мне казалось, что подвижки были. Но — все видится на расстоянии. Сегодня я с полной уверенностью заявляю: если бы к мыслям Ельцина тогда прислушались, может, и не пришлось бы хоронить ни партию, ни государство. Сегодня видно, что Ельцин здраво рассуждал. Действительно, начав перестройку, КПСС в лице ее консервативно настроенного руководства безнадежно отставала от событий, — а затем продолжил свои размышления по поводу того, что выступление Ельцина на Пленуме не более, чем экспромт до глубины души обиженного человека.

Турнир амбиций

— Хотите знать мою точку зрения? Ельцин взбунтовался из-за того, что не захотел ходить под Лигачевым. Московские секретари традиционно были в партии на особом положении и имели дело непосредственно с генсеками. Лигачев рассчитывал, что выдвиженец из Свердловска будет его человеком в Москве. Однако Ельцин знал себе цену и не согласился ходить под кем-то. Он и так чувствовал себя ущемленным, когда его перевели в столицу всего лишь на должность заведующего далеко не первостепенного отдела ЦК. Его предшественники свердловчане Кириленко и Рябов получали более высокий статус — секретарей ЦК.