Осип Мандельштам: ворованный воздух. Биография - Олег Лекманов

(гордо)

Любовной лирики я никогда не знал.В огнеупорной каменной строфеО сердце не упоминал.

(Подходит к кофейнику и величественно в него заглядывает.)

Куда ты лезешь? Ишь какой проворный!Проваливай.

Ваш кофе слишком черный!

(Медленно удаляется, декламируя)

Маятник душ – строг,Качается глух, прям,Если б любить мог…

Кофе тогда дам[500].

Еще один пародируемый в пьесе текст – это программное мандельштамовское стихотворение «Дано мне тело – что мне делать с ним…», открывающее первое издание «Камня»:

(Входит, задрав голову, Тиж Д’Аманд.)

Мне дан желудок, что мне делать с ним,Таким голодным и таким моим.О радости турецкий кофе питьКого, скажите, мне просить?

Вы, верно, влюблены?

Не сомневаюсь.Я кофия упорно добиваюсь.Я и цветок, и я же здесь садовник.

Я напою вас, если вы любовник[501].

Наконец, в 1933 году стихотворение «Сегодня дурной день…» спародировал Павел Васильев:

Сегодня дурной день:У Оси карман пуст,Сходить в МТП[502] лень, –Не ходят же Дант, Пруст.

Жена пристает: дай.Жене не дает – прочь!Сосед Доберман – лай,Кругом, Мандельштам, ночь – …

– и т. д.

Дальше забыл.[503]

К «античным» пародиям на стихотворения Мандельштама, написанным в период «Tristia», мы можем прибавить только одну, ситуативную. Автором этой пародии 1927 года стал поэт и филолог Борис Горнунг:

И с разрушаемого Моссоветом валаМы город видели на малой высоте.Советскими ветрами нас сдувало,И мы сквозь дыры шли, как в решете[504].

«Мы пошли из Черкасского переулка пешком через Ильинские ворота и спустились к Москве-реке, – вспомнил позднее Горнунг. – Здесь Мандельштаму пришла в голову идея: “Давайте влезем на Китайгородскую стену” <…>. Мы благополучно вскарабкались около угловой башни, прошли по развороченной стене до Москворецкого моста <…>. Я… спародировал четыре строки его стихотворения»[505].

Завершим этот экскурс едва ли не единственной прижизненной пародией на стихи Мандельштама, сквозь которую явственно просвечивает безоговорочное восхищение мандельштамовскими стихами. Автором ее был известный китаист Лев Эйдлин:

«Я не увижу знаменитой “Федры”».

Мне предложили приготовить калькуВ приятной подражательной манере.Для практики придется поработатьИ сделать потрясающий шедевр.Воссоздавая волшебство поэта,Творившего в уединенном доме,Я постараюсь отчеканить толькоОтменно чистый Мандельштама ритм.

– Так сильно восторгаюсь я стихами… –

Стихи поэта бурною волноюВас поднимают над обычной жизнью;Вы вечером приходите усталый,И вот пред Вами чуждые слова.Уходят прочь обыденные дрязги,В волнении забилось Ваше сердце,И восхищает красками своимиГлубокомысльем порожденный стих…

Я получил нелегкую задачу…

Вот на столе зеленые чернила,Стальные перья громоздятся кучей.Но голос добронравья осторожныйПодделывать стихи мне не велит.Зачитанный стихами Мандельштама,В безумстве хочешь тоже трогать струны;Беги и помни – нечего стараться,Коль вдохновенье раньше не пришло!

Когда б кто мог представить эти муки…[506]

Возвращаясь к основному сюжету нашей книги, заметим, что Мандельштам часто заступался не только за своих друзей, но и за тех людей, которых он совсем не знал лично, например, за шестерых членов правления «Общества взаимного кредита» и бывшего ответственного работника Николаевского, в апреле 1928 года приговоренных большевиками к расстрелу.

18 мая поэт послал Бухарину экземпляр своей только что вышедшей книги «Стихотворения» с надписью примерно такого содержания: «В этой книге все протестует против того, что вы хотите сделать».

Спустя непродолжительное время автор «Стихотворений» получил от Бухарина телеграмму с сообщением о смягчении приговора.

Последняя вышедшая при жизни книга Мандельштама упоминается в псевдомемуарном, но отнюдь не пародийном стихотворении Арсения Тарковского «Поэт»[507]:

Эту книгу мне когда-тоВ коридоре ГосиздатаПодарил один поэт;Книга порвана, измята,И в живых поэта нет.

Говорили, что в обличьеУ поэта нечто птичьеИ египетское есть;Было нищее величьеИ задерганная честь.

Как боялся он пространстваКоридоров! ПостоянстваКредиторов! Он, как дар,В диком приступе жеманстваПринимал свой гонорар.

Так елозит по экрануС реверансами, как спьяну,Старый клоун в котелке.И, как трезвый, прячет рануПод жилеткой из пике.

Оперенный рифмой парной,Кончен подвиг календарный, –Добрый путь тебе, прощай!Здравствуй, праздник гонорарный,Черный белый каравай!

Гнутым словом забавлялся,Птичьим клювом улыбался,Встречных с лету брал в зажим,Одиночества боялсяИ стихи читал чужим.

Так и надо жить поэту.Я и сам сную по свету,Одиночества боюсь,В сотый раз за книгу этуВ одиночестве берусь.

Там в стихах пейзажей мало,Только бестолочь вокзалаИ театра кутерьма,Только люди как попало,Рынок, очередь, тюрьма.

Жизнь, должно быть, наболтала,Наплела судьба сама.

Глава четвертая

До ареста (1928–1934)

Советские критики, писавшие о мандельштамовских «Стихотворениях», на все лады склоняли два уже набивших оскомину слова: «мастерство» и «несвоевременность». Однако тон большинства рецензий приобрел теперь существенно новое звучание: на смену «дружеским» нотациям пришли тяжелые политические обвинения. Так, в отзыве А. Манфреда Мандельштам был назван ни больше ни меньше как «насквозь буржуазным поэтом», представителем «крупной, вполне уже европеизированной» и «весьма агрессивной» буржуазии[508].