Ученик - Алексей Сережкин

Это ощущение липкой влаги было неприятным, и он подумал о том, что вытереться, кроме как об одежду, нечем, на мгновение рука зависла в замешательстве, но потом мысль о том, как выглядит вся его форма, если он лежит в грязи под дождем, достигла его сознания и отозвалась внутренней усмешкой. С усилием он вытер руку о брюки и придирчиво изучил результаты.

Рука выглядела примерно так же, но стала ощутимо менее липкой и с этим результатом можно уже было смириться.

Прошло всего несколько секунд с момента, как он пришел в себя. Или ход времени ускорился опять, или дождь веселей застучал по его лицу, но он окончательно вернулся.

Память по-прежнему была смазанной и нечеткой, последние мгновения воспоминаний были разрозненными и неясными, отказывающимися складываться в единую логичную картинку.

До какого-то момента он помнил почти все, почти все до разговора с Ахметом. Он помнил сам разговор, в памяти всплыли ухмыляющиеся рожи Ахметовых дружков, и неприятное ощущение в спине от мысли, что где-то там позади еще находится «Сиплый» с наглым синеглазым первоклассником. Он помнил удар Ахмета и даже то, что вроде бы сам умудрился ударить в ответ, но с этого момента все казалось каким-то нечетким, отказывалось складываться в логичную и объяснимую картинку и уверенности в том, что все так и произошло потом, у него не было.

Он вспомнил хруст в левом боку и кряхтя провел по нему ладонью, по когда-то белой рубашке, откинув наконец в сторону угловатый и шершавый камень, впивавшийся ему в бок и на котором он продолжал лежать, и посмотрел на ладонь. Смотреть было бессмысленно, если на боку и была кровь, он едва ли смог бы разобраться в том, какая именно кровь осталась на ладони — с лица или рубашки.

Он попытался шевельнуться и, несмотря на его опасения, ничего ужасного не произошло. Боль осталась, но трансформировалась в какую-то тупую тяжесть, размазав себя по всему телу. Отчетливо болели только правая бровь и левый бок, остальными болевыми ощущениями вполне можно было и пренебречь.

И вдруг новая мысль оглушила его. Если последнее, что он помнит это Ахмет и все его дружки-приятели, то где они? По-прежнему сидят на скамейке и ухмыляются, глядя на него? Мысль о том, что сейчас он вновь увидит Ахмета или «Сиплого» была настолько неприятной, что он резко дернулся и рывком сел, не обращая внимания на боль в боку, после чего решительно вытер лицо рукавом, уже не задумываясь о его чистоте.

Скамейка была рядом. Совсем рядом. Пожалуй, он мог бы коснуться ее рукой, если бы протянул ее.

И скамейка не пустовала.

— Ну, привет, неужели очухался? — сказала или спросила Олеся насмешливым тоном.

Она сидела на скамье, положив ногу на ногу, и смотрела на него. Выражение на ее лице было непонятным. Ему показалось, что это была какая-то смесь любопытства и скуки, таким взглядом по его представлениям на уроках биологии смотрят на препарированную лягушку, думая уже о том, что скоро зазвенит звонок и кончится это скучное и нудное изучение никому не нужных внутренностей глупого и никчемного земноводного.

Аналогия ему не понравилась. Он действительно продолжал полулежать, несмотря на то, что частично он находился на полуостровке относительно сухой травы, ручейки грязи натекали со всех сторон, при попытке подняться за спиной хлюпнуло, с очевидностью показывая, что он безвозвратно перепачкан.

«Ну и вид у меня», — подумал он, как будто его внешний вид был самым важным в этот момент.

— Ну ты и дурак. Откуда ты такой вообще взялся? — спросила Олеся. Он подумал, что впервые слышит так близко ее голос. Голос ее прозвучал устало и немного отрешенно, хотя насмешливые нотки никуда не исчезли.

«Может быть она всегда так говорит?» — подумал он.

Он смотрел на нее и молчал. Она и действительно была очень красива. Она сидела совсем рядом, дождик капал прямо на нее, но, несмотря на то, что она сидела на мокрой и все сильней и сильней набухавшей от влаги скамейке, несмотря на то, что вода сбила и перепутала ее волосы, склеив отдельные пряди, она выглядела безупречно. Или ему так казалось?

Он перевел взгляд на ее коленку в глупой надежде увидеть хоть одну прилипшую травинку или пятнышко грязи, чтобы хотя бы чем-то разрушить ее кажущуюся безупречность.

Но прилипших травинок не было видно ни на колене, ни на тонких лодыжках. Ее туфли были совсем не такими, как у большинства девочек в его классе. Такие изредка появлялись только у десятиклассниц перед выпускным балом, и все равно оставались редкостью. У Олеси такие туфли были, но носила она их так, что они просто подчеркивали стройность ее ног и фигуры и совсем не наводили на мысль о том, где такие туфли можно достать и сколько они стоят.

Олеся будто и не ждала ответа. Поморщившись, от чего ее нос забавно сморщился, она стряхнула особо надоедливую дождевую каплю с ресниц. Смотреть на изгиб ее запястья было приятно. Изгиб был какой-то аристократичный и вместе с тем непосредственный и естественный, как и вся Олеся.

— Дурак, — повторила Олеся. — ты куда вообще полез и зачем, можешь мне сказать? Ты кто и откуда взялся, кто тебя звал? Тебя кто-то просил вмешиваться?

Странная интонация в ее голосе говорила ему, что ответы на эти вопросы почему-то не важны для нее, но почему — он не знал.

Он проигнорировал их, чтобы задать встречный вопрос, мучивший его больше всего. Предварительно он хрипло прокашлялся, во рту стоял странный неприятный вкус, будто туда попала земля, в горле першило и вдобавок к этому примешивался неприятный медный привкус, как если бы там у него лежал медный пятак. Он поводил языком по деснам, чтобы убедиться, что губы не разбиты, все было в порядке.

— А где Ахмет? — Голос его все равно прозвучал хрипло и неприятно. «Будто ворона каркнула», — подумалось ему.

— Ах, Ахмет тебя интересует? — насмешливо переспросила Олеся. — Так ты еще и знаешь, что это был Ахмет?

Она засмеялась. Смех прозвучал тихо, но удивительно мелодично. Слушать его было приятно и он прикрыл глаза.

— Да ты не дурак. Ты больной дурак. Идиот. Резко порывшись в своем портфеле, она извлекла оттуда пачку сигарет в красивой коробке и стала нервно, как ему показалось, срывать с нее целлофановую обертку. У нее не получалось и она заметно нервничала.

Это проявление эмоций шло ей значительно сильней, нежели выражение безразличия и презрительного равнодушия, которое не так давно, как ему казалось, было написано на ее лице.

— Хватит обзываться, — сказал он угрюмо. Ее слова напомнили ему пощечину и другие обидные и несправедливые слова, которым он из-за дурацкой гордости не счел нужным возразить. А стоило ли тогда возражать сейчас? Если все ему говорят одно и то же?