Александр Суворов. Первая шпага империи - Арсений Александрович Замостьянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Преодолеть Паникс в один переход армии не удалось. Передовые части уже спустились к деревушке Паникс (или Пинью) на другой стороне хребта, а несколько тысяч солдат застряли на горе и устроили себе ночлег на льдистых скалах. Правда, развести огонь удалось немногим и ненадолго: кроме древков пик и ружейных прикладов никакого дерева вокруг! Это была бедственная ночёвка. В ту ночь несколько солдат, уцелевших во всех сражениях Итальянского и Швейцарского походов, замёрзло насмерть. По существу, погибли в бою с Альпами. Генерал Мороз той ночью прибрал и нескольких пленных французов.
А что же Суворов? Он терпеливо переносил вьюгу и мороз и выглядел на удивление бодрым. Правда, солдаты понимали, что их старому израненному фельдмаршалу тяжко, и помогали, чем могли. Грязев вспоминал: «Он сидел на казачьей лошади, и я слышал, как он усиливался вырваться из рук двух шедших по сторонам его дюжих казаков, которые держали его и вели его лошадь. Он беспрестанно говорил: „Пустите меня, пустите меня, я сам пойду!“ Но усердные его охранители молча продолжали свое дело, а иногда с хладнокровием отвечали: „Сиди!“ И великий повиновался!» Эту морозную ночь Суворов провёл вместе с армией на вершине перевала в маленькой хижине, какие обычно бывают на всех швейцарских перевалах.
Забраться на вершину – дело хитрое и тяжёлое, но что дальше? Перевал Паникс имеет свою особенность. Спускаться с перевала приходится по очень крутым, местами почти вертикальным склонам. Тропинка идёт по малозаметным уступам вдоль склона так, что, кажется, уводит тебя далеко в сторону, а не вниз. В горах самый короткий путь – идти в обход. Однако тропа была занесена снегом, вокруг только скользкие заледенелые скалы, и не за что зацепиться. Проводника не было. Как тут быть? Первые смельчаки, рискнувшие лихо спуститься в долину, покалечились. Бывалые бойцы остановились перед новой задачей в оцепенении. Но вот кто-то из воинов авангарда вспомнил детство, игру на ледяных горках под Рождество. И несколько солдат, держась друг за друга, съехало со склона, как на санках. Получилось! Да, это был опасный спуск, многие ломали руки, выворачивали шеи, но погибших почти не было. Ружья и сабли помогали балансировать и притормаживать.
Грязев вспоминал:
«С сей ужасной высоты должны были опять спущаться в противоположную сторону горы по крутому и скользкому утесу, где каждый шаг мог быть последним в жизни или угрожал смертию самою мучительнейшею: но как другого пути не было, следовательно, должно было решиться по нем спускаться и отдать себя на волю случая. Лошадей наших, не только со вьюками, но и простых, сводить было невозможно: их становили на самый край сей пропасти и сзади сталкивали в оную. Иные оставались безвредны, но многие ломали себе шеи и ноги и оставались тут без внимания со всем багажом своим. Другие падали еще на пути, или истощавшие от бескормицы, или разбившиеся ногами от лишения подков и обломавшие копыта, или обрывались в стремнины без возврата. Но люди были еще в жалостнейшем положении, так что без содрогания сердечного на сию картину ужасов смотреть было невозможно… Всякий шел там, где хотел, избирая по своему суждению удобнейшее место кто куда поспел; как кому его силы позволяли; слабейшие силами упадали, желавшие отдыхать садились на ледяные уступы и засыпали тут вечным сном; идущие останавливаемы были холодным ветром, с дождем и снегом смешанным, все почти оледенели, едва двигались».
На классической картине Василия Ивановича Сурикова «Переход Суворова через Альпы» мы видим торжество русского духа. Суворов как будто готов на белом коне проскакать по крутому спуску. Это, конечно, фантастическое преувеличение, метафора, и метафора гениальная. В жизни всё было суровее и жёстче. Подъём дался трудно, до вершин чудо-богатыри добрались измождёнными и полуразутыми. Но передышка выдалась недолгой. И оказалось, что спуск – предприятие ещё более опасное и трудное.
Обледенелые скалы оставались позади. Снег и лёд превратился в глинистую размытую почву. Далее солдаты вступили в вековой еловый лес. Капитан Грязев двигался с авангардом и успел пройти перевал засветло. Застигнутый темнотой уже на спуске, он вспоминал: «Сей дремучий лес учинился первым прибежищем, где всякой искал своего успокоения, какого только можно было ожидать от сего дикаго вертепа, но по крайней мере отогретая застывших своих членов; я не говорю уже подкрепления сил своих, ибо нечем было, да и на ум не шло. Разводили огни; мгла не допускала подниматься курению; дым разстилался по земле, и горечь была несносна. С одним себе спутником я пошел далее, в намерении найти что-нибудь лучшее, попал в ручей по пояс, меня вытащили, я еще шел, но ужасная темнота и незнание пути наконец остановили меня; я завернул в густоту дерев, весь мокрый, весь в грязи, измучен усталостию, растерзан скорбию, бросился я на сырой мох, но ужасной холод, приводящий всю внутренность мою в содрогание, не позволил мне долго оставаться в таком положении; я вскочил, наломали мы ощупью сучьев, высекли огню, кое-как развели и имели много терпения, чтобы довести его до такого положения, которое бы могло наградить все наши заботы. К нам присоединились и другие товарищи; ибо огонь как магнит притягивал к себе всех проходящих и требующих подобнаго успокоения. Мы усилили огонь, при свете коего нашли множество сухих сучьев и столько отогрелись, что могли уже скинуть с себя все верхнее платье, дабы развеся оное по сучьям, очистить его от грязи и высушить. В таких упражнениях протекла остальная часть ночи и благодетельный сон во все время не появлялся ни на минуту; виденная картина ужаса и страдания и участие, самим принимаемое, совсем отогнали его».
И вот – Паникс. Уже не перевал, а расположенная ближе к долине Переднего Рейна маленькая, захудалая горная деревушка, которую называют и на французский манер, – Пинью. К полудню 26 сентября все, включая арьергард, собрались в районе этой деревушки. Оголодавшие солдаты вели себя достаточно бесцеремонно. Из погребов и с огородов было взято всё, чем можно было поживиться. Глядя на измождённые лица воинов, жители Паникса – а их было всего лишь несколько десятков человек – не роптали. Хотя извечный суворовский принцип «Обывателя не обижай, он нас кормит и поит!» не был забыт. Александр
