Месопотамия - Сергей Викторович Жадан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сколько ей лет? – спросил.
– Чёрт её знает, – ответил Вадик, – я в паспорт не смотрел.
– Как она вообще? – спросил я.
– Да никак, – ответил он. – Ничего не умеет, ничего не хочет.
– Разойдётесь – скажи, – попросил я. – Я её научу.
– А как же, – рассмеялся Вадик.
Я заметил, как он быстро стареет. Капиллярная сетка на лице, воспалённые дёсны, чёрные зубы. Рыба гниёт с головы, – подумал.
Чему я на самом деле мог её научить? Что я умел? Избегать ответственности, обходить опасности, говорить о вещах, которые меня не интересуют, общаться с людьми, от которых ничего в этой жизни не зависит. Чему её мог научить он? Тоже ничему хорошему. Мы просто говорили друг другу необязательные вещи, старались держаться уверенно и нагло, никому на самом деле не веря, никого на самом деле не прощая. Через пару месяцев Вадик попробовал повеситься. Застрял в петле, провисел какое-то время, пока не пришли знакомые и не опустили его с небес на землю.
Девять лет назад она пришла на открытие выставки с Густавом, терпеливо проталкиваясь вслед за ним сквозь густую толпу друзей и знакомых. У Густава на шее болталась новая камера, время от времени он фотографировал кого-то из давних подруг, которых тут у него было за два десятка. Мы долго с ним обнимались, расспрашивали о новостях, хотя и так всё друг о друге знали: мир тесен, жизнь коротка, люди склонны к сплетням. Она подстриглась, ей это шло. Мне вдруг показалось, что у неё интересное лицо. Когда она отводила взгляд, черты её заострялись, будто под кожей у неё растаивал лёд и струилась вода. На теле кожанка и яркие оранжевые чулки. Со стоптанными балетками всё это выглядело довольно дико. Возможно, она много ходит, – подумал я, разглядывая её обувь. Она перехватила этот мой взгляд, напружинилась. Меня, ясное дело, не узнала, разговор, конечно, не поддержала, однако согласилась выйти перекурить.
– Ты со всеми моими друзьями встречаться будешь? – спросил я.
Она помолчала, вероятно, думая, обижаться или нет. Решила не обижаться.
– У тебя хорошие друзья, – сказала она. – Ты бы у них поучился манерам.
Надо же, – подумал я, – меня учит манерам человек, спавший с Вадиком Сальмонеллой.
– Не обижайся, – сказал.
– Не буду, – ответила она и пошла внутрь, греться.
Через некоторое время Густава взяли в пресс-службу мэра. Потом уволили. Камеру он продал. Квартиру тоже. Жизнь лишает не только иллюзий.
Восемь лет назад она поступила на заочное отделение. Знакомые преподаватели жаловались, говорили, что она совсем не разбирается в финансах, хотя мы и сами, говорили они, в них не очень-то разбираемся. Никто ничего не знает, жаловались, никто ни в чём не разбирается, мы все имитируем знания, имитируем чувства, живём иллюзиями. Хотя платить за всё это приходится живыми деньгами.
Несколько раз мы пересекались с ней на концертах, один раз столкнулись в подземке, как-то я видел её в компании хасидов. Кажется, она проводила для них экскурсию. Хасиды похожи были на большую семью, что покупает помещение в центре и не понимает, почему тут до сих пор не вывели тараканов. У неё опять были длинные волосы, от чего она смотрелась взрослее и опытнее. Хоть разговаривала так же недоверчиво и вызывающе, будто доказывая что-то взрослым, будто пытаясь убедить всех хасидов этого мира в целесообразности и необходимости предложенной ею финансовой операции.
Семь лет назад я сменил станцию. Для меня это был серьёзный шаг, я долго решался. Новое радио вполне могло закрыться уже через несколько месяцев после открытия. Однако это была настоящая большая работа. Нужно было решать. Года два назад я бы даже не стал об этом думать. А тут вдруг спросил себя: сколько можно сидеть и делать то, что тебе не нравится, сколько можно гнуть на кого-то спину, зависеть от кого-то, под кого-то подстраиваться? Давай, говорил я себе, решайся, тебе не двадцать лет. Возраст Христа, время творить чудеса и поднимать из могил прокажённых.
Я наткнулся на неё случайно майским утром в центре. Она сидела на ступеньках под отделением банка, ещё закрытого в такую раннюю пору. Выглядела растерянной. Однако не плакала. Сидела, подперев голову кулаком, и смотрела в никуда. На запястье у неё болтались маленькие часики, хоть спроси у неё, который час, уверен, она бы не ответила. Просто не поняла бы вопроса. Увидела меня, вымученно кивнула. Что-то вынудило меня остановиться. Наверное, то, что она кивнула первой. Я не ожидал. Сел рядом с ней. Начал спрашивать про дела, про учёбу, про общих знакомых. Она кивала в ответ, что-то говорила, однако не очень охотно. Потом вообще замолчала.
– Что-то случилось? – спросил я.
– Да нет, – ответила она. – Просто меня целую ночь трахали.
– Целую ночь? – не поверил я.
– Целую ночь, – подтвердила она.
Я не знал, что ей сказать. Подождал. Но она тоже молчала. Полез в сумку, достал пакет с молоком. Протянул ей. Она зубами разорвала бумагу, пила долго и жадно.
Изнурительное, наверно, это занятие, – подумал я, – целую ночь трахаться. Заметил, как дрожат её пальцы, словно после активного занятия в спортивном зале. Заметил, как напрягаются жилки на её шее, когда она, запрокидывая голову, пьёт из пакета. Заметил тёмные круги под глазами, такие бывают лишь у женщин, которые рожают или просто не досыпают, так или иначе – такие глубокие прозрачные круги бывают лишь у женщин, которые, занимаясь чем-то, боятся сделать что-то не так. По утомлённому и отсутствующему выражению лица можно было понять, как хорошо и тяжко приходилось ей сегодня, как она переживает происшедшее, как ни чуточки не жалеет о том, что произошло. От неё пахло тёплой водой душевой кабины, чужим мылом, утренними сигаретами. Кровь, казалось, оставила её пальцы, вытекши из них на безопасное расстояние. Напротив, губы её – искусанные и припухшие – тёмно горели под утренним солнцем, она их и дальше постоянно покусывала, будто всё время вспоминая, что с ней было этой ночью, будто эта ночь для неё всё не заканчивалась. Мне даже показалось, что она больше всего и хотела, чтобы эта ночь не заканчивалась, казалось, что вместе с темнотой от неё отступило что-то очень важное, что-то, за чем она
