Везунчик - Виктор Бычков

По улице проехали немцы на мотоцикле, серая пыль повисла в воздухе, подсвеченная последними лучами, долго не опускалась на землю. Кое-где по углам уже начала собираться темнота, деревня замирала перед очередной военной ночью.

– Не по христиански это, не по-человечески, – нарушил молчание старший полицай. – Как скотину загнали в машины, даже одежду не дали взять. Не хорошо, ох, не хорошо! – горестно покачал головой, тяжело, по-стариковски, вздохнул.

– Что-то, дядя Кирюша, в последнее время ты голову повесил, загрустил, о смерти вдруг заговорил? – участливо спросил Антон, положив руку ему на плечо. – Что происходит, Кирилла Данилович?

– А сам как думаешь, Антоша? – не меняя позы, вопросом на вопрос ответил Прибытков.

– Если честно, то и я не знаю, что происходит, – Щербич заговорил вдруг резко, напористо. Его и самого мучило это, не давало покоя с тех пор, как сошелся с Феклой, а может и еще раньше, когда убегал в ночи от разгромленной комендатуры по льду Деснянки, кто его знает? До этого вечера мыслишки появлялись, сомнения возникали, но он не давал им задержаться в голове, откладывал на потом. А вот сегодня…. – Вроде и деревня моя все та же – и не та; и люди те же – и не те; да и я сам вроде все тот же Щербич Антон Степанович, а, чувствую – не тот, нет, не тот! А сам боюсь, стесняюсь или не хочу разобраться в этом, откладываю на потом, как будто убегаю сам от себя, и убежать не могу. Куда же сам от себя убежишь, дядя Кирюша?

– Все так. Говори, говори, – Прибытков не менял позы, сидел, внимательно слушал Антона, не перебивая.

– Вот я и говорю, – с жаром продолжил тот. – Не убежишь, а хочется. Когда из-под Бреста пришел, в аккурат, год назад, все виделось в другом свете, не так как сегодня. Хотелось быть богатым, сильным, власти над деревней хотелось, – выдавал самые сокровенные мысли, чаяния, делился со своим товарищем, искал у него поддержки, понимания, совета. – А что получил взамен? Да ни чего, шиш! Маму, считай, потерял, друга потерял, правда, Феклу нашел, а что дальше, дядя Кирюша? – схватил его за плечи, повернул к себе, требовательно, с надеждой глядел в него, искал спасения. А голос уже срывался, губы нервно дрожали, глаза заполнились влагой.

– Охолонь, сынок, охолонь, – Кирюша приобнял Антона за плечи, гладил по спине, говорил. – Не ты один такой, много нас сбившихся с пути истинного, успокойся, успокойся, сынок!

А Щербича охватил вдруг озноб: его затрясло, задергало, зажал голову руками, захлипал, заскрежетал зубами от бессилия, от жалости к себе, от такой непонятной и страшной жизни.

– Пошли в хату, там поговорим, – около них остановились немецкие солдаты, окинули недоверчивым взглядом, но, по-видимому, форменная одежда полицаев сыграла свою роль: трогать не стали, однако, потребовали зайти в дом.

– Schnell, schnell! Nach Hause!

– Я, я, браток, идем, уже идем в наш хаус, идем, – Кирюша помог подняться Антону. – Осталось дождаться, когда вас попрут на хаус, защитнички хреновы! Каждого куста бояться стали, каждого шороха, а все туда же… Нах хаус, нах хаус! – передразнил солдат, бурчал себе под нос. – Мой хаус сожгли, придурки, а теперь бойтесь, чтобы и ваши хаусы русский Ванька не стер с лица земли.

– Ну, ты даешь, Кирилла Данилович! А вдруг они понимают?

– Хрен с ними, понимают они или нет. Видно, как божий день – труба им, труба. И нам тоже, к сожаленью.

В доме зажгли лампу, уселись за стол напротив друг друга.

– Я понял тебя, сынок – потерялся ты, да, потерялся. Даже не спорь со мной! – на Антона глядели полные сочувствия глаза. – Надо искать выход из этого положения, да, искать выход! В победу Гансов я не верю, да и раньше не верил. Советы вернутся, вот увидишь.

Разговор затянулся надолго, заполночь. Пришли к выводу, что больше пачкать руки в крови своих земляков не стоит. Вон, Кирюша, сколько уже в полиции, а не одного так и не убил, как-то обходилось. Даже если красные призовут к ответу, страшного нет ни чего – руки чистые. Ему к тюрьме не привыкать. Хотя и он тоже может скрыться, залечь где-нибудь. Бумаги на всякий случай припас. А вот с Антоном – сложнее. Решили, что уйдет Щербич в соседнюю область, документы хорошие, там затаится, а как все поутихнет, можно будет повидать своих тайком. Кирилла Данилович клятвенно обещал вместе с Дашей помочь на первых парах Фекле с ребенком.

– Только, Антоша, не лютуй больше, не надо. Мне жаль тебя как сына родного. Знаешь, как я Петра Пантелеевича Сидоркина любил? – Кирюша мечтательно закрыл глаза, вспоминая. – Он же бригадиром был в Слободе, а я после тюрьмы. Поверил мне, взял в бригаду. Потом сошелся с Дашей, жили, душа в душу. Тюрьму забывать начал, а тут война. Да, – покачал головой, лицо стало грустным, губы плотно сжаты. – Да-а, поломала война все хорошее, разрушила. Я бы не пошел в полицию: и года не те, и желания не было. Хоть и вор, но человек советский – все понимаю. Но Петро уговорил – так надо, сказал. Говорит, потом объясню, когда можно будет. Не успел. А я к нему-то сердцем прикипел, к семье его, в детишках души не чаяли. А оно вон как…. Но Петр Пантелеевич молодец! Вишь, что учудил – чертям тошно стало!

– Я думал, дядя Кирюша, что ты пошел к немцам по идейным соображениям, а ты вон как, – произнес Антон с неподдельным уважением. – Не ожидал!

– Завтра поставить надо хорошего человека закрыть, заколотить окна и двери во всех партизанских домах. А пока будем жить как жили.

До Пустошки оставалось каких-то два, три километра, как по машинам, в которых ехала рота полицаев, открыли огонь с двух сторон, впереди раздались взрывы гранат: засада!

Антон с Прибытковым ехали вторыми. Когда выскочили из кузова, рядом, на земле уже лежало несколько человек в неестественных позах, тент на их машине загорелся, на передней – взорвался бензобак, огонь от нее долетел и до них. Крики, стоны, ругань слились с выстрелами, взрывами. Антон ужом заскользил по песку в поисках спасения, но, как назло, ни чего мало-мальски похожего на укрытие не было.

– Сюда, сюда! – из-под машины, между задних колес Кирюша отчаянно махал рукой товарищу.

Не раздумывая, Щербич метнулся туда, прижался к колесу, пытаясь оглядеться. Рядом куда-то стрелял напарник. Последние машины, что не попали под обстрел сразу, остановились, с них спешились полицаи, рота начала отстреливаться, появилось какое-то подобие организованной обороны.

Антон тоже стрелял, но цели не видел, посылая пулю за пулей куда-то в сторону поля. Первый страх прошел, постепенно начал осознавать и свое положение, место в бою, чувствовать рядом товарищей, и видеть перед собой противника.

В бой вступили немцы, ехавшие в некотором удалении от полицаев. Когда зарокотали пулеметы с бронемашин, огонь со стороны партизан начал затихать, а потом и прекратился полностью.

Погибших еще складывали в рядок на обочине, а командир роты уже требовал строиться, выдвигаться к Пустошке походным маршем. Только сейчас Щербич смог оглядеться, окинуть взглядом поле боя.

Партизаны не стали делать засаду ни в лесу, ни в околках, что довольно часто попадались на пути. Окапавшись с двух сторон дороги на еле заметных буграх, густо поросших травой, они добились главного – внезапности. Вот здесь, в чистом поле, их меньше всего ожидали.

– Хитер твой Лосев, – Кирюша шагал в цепи рядом с Антоном, делился впечатлениями. – Зачем искать иголку в стогу сена, или ветра в поле. В такой траве целую армию спрятать можно, а не то что нескольких партизан.

Рота потеряла семь человек убитыми, четверых раненых полицаев на машине вместе с телами погибших отправили обратно в Борки. Оставшиеся прочесали для острастки позиции партизан, и выдвинулись в сторону Пустошки.

Деревню с той стороны подковообразно огибал лес, слева и справа далеко в поле выбегали длинные заросли мелкого березняка, смыкались с ним, постепенно растворяясь в бурьяне. Оставалось перевалить через бугорок, и вся Пустошка должна была открыться как на ладони.

Антон сначала услышал свист пуль, а только потом до него донеслись выстрелы: откуда стреляли – не понял, но тут же грохнулся на землю, вжался в нее, готовый раствориться, исчезнуть, испариться. Эта атака была на одних нервах: все понимали, что ситуации как со Слободой и Борками не будет – просто так Лосев Пустошку не отдаст.

Рота залегла, стала окапываться, некоторые с колен отвечали на огонь партизан. Стрельба усиливалась с каждым мгновением, на помощь роте пришли немцы. Солдаты спешились с машин, растягивались цепью, с бронемашин в сторону Пустошки открыли огонь пулеметы. Полицаи оказались между немцами и партизанами.

Щербич, стоя на коленях, рыл окоп, изредка окидывая взором поле боя. Почему-то исчез тот животный страх, что преследовал его в первые минуты. Рядом орудовал лопаткой Кирюша. Однако окапаться так и не пришлось.

– Приготовиться к атаке! – раздался над залегшими бойцами голос командира роты. – Слева, справа, короткими перебежками! Греба душу мать! В атаку! Впере-ед!